Главная » 2016 » Июль » 20 » Учитель
19:17 Учитель | |
Жить рядом с ним было нелегко. Я как-то сказал ему: «В твоем присутствии люди испытывают неудобство: таким, как ты, они быть не могут, а быть не таким – уже неудобно, если есть ты. Тебя надо убить, но тут же поставить далеко видный памятник с надписью: «Мы гордимся – мы жили с ним в одно время». Как о нем писать – не знаю. Который год собираюсь. Пользуясь случаем, говорю об этом при народе и теперь никак уже не отложить на послезавтра». Это я написал о Вите в очерке о нашем общем друге. Прошло несколько лет, но я и сейчас не знаю, как писать о воздухе, которым дышишь; о море, которое тебя обнимает, об улыбке внука, о любви… Он был рядом, и этого стало довольно для полноты жизни. Я знаю, что в попытке рассказать о Виталии Соломоновиче Шиндлере я не достигну желаемого, но и откладывать дольше уже нельзя. Хорошо уже то, что желание это – рассказать – так давно со мной. Возможно, оно и будет в помощь. Нет, не очерк и не новелла, – это все жанры понемногу: и тост, прощание, беспомощная попытка реанимации.… И никаких сюжетов. Психологическая «инфекция» Шиндлера Рассказать о человеке – вообще дело не из легких, а о таком, каким был мой друг… Он естественно жил в своем времени, работал, дружил – ничего особенного не делал, но почему-то в его присутствии у людей светлели лица. Я видел это на его уроках, на сборах созданного им отряда следопытов, первого такого в Белоруссии; на митингах в райцентрах республики во время агитпробега, посвященного Дню Победы, в застольях… Если образно, то людям рядом с ним легко дышалось. А то, что следовать его жизненным принципам мог далеко не каждый, – это правда. Он не был красавцем и не был атлетом, но как оживлялся женский корпус в его присутствии! И уж кто-кто, но женщины издалека знают «ху из ху». Психологи утверждают, что есть такое вполне материальное явление, как психологическая инфекция. Они трактуют это как отрицательное понятие и прилагают к «взбесившейся» толпе. Но если есть «минус», то есть и «плюс». Ничем другим я не могу объяснить такое воздействие Шиндлера на людей, как этой самой «невидимой» положительной психической инфекцией. Результат такого воздействия – люди ему верили, женщины влюблялись, мужчины – уважали. И это, заметьте, в наше изверившееся время… Профессионалы же понимали его уникальность как педагога. Тогда, когда он был мне другом и коллегой; тогда, когда он был живым, об этом и о многом в нем неординарном я не задумывался. Не задумывался, что живу рядом с необычайностью, редкостью, с талантом человеческого свойства. Тогда он был мне ну, прямо по моральному кодексу строителей коммунизма, – товарищем, другом, братом. Понимание мира, как себя Он не был революционером и борцом с властью. Большую часть своей жизни он верил этой власти и стойко держался до «последнего патрона», отступая аж до Ленина. Для большинства людей истина бывает только субъективной. У него же, я говорю о Шиндлере, был мудрый взгляд греческих философов – он видел мир людей, наделенных разумом: сознание дано природой, чтобы помочь человеку сохранить свой вид. Эта истина объективна, и ее он видел. Он верил в разум. И даже жуткие реалии войны, которую пережил подростком, даже безумие Холокоста не поколебали эту веру: человечество должно выздороветь… И когда прочел в ненадолго открывшейся печати ленинские людоедские телеграммы и указания… Это было отчаяние человека, обманутого утопией. То есть, тем, чего и не могло быть. (Утопия так и переводится: то, чего нет.) Виталий «заработал» эту моральную трагедию естественным путем: он исходил из понимания мира, как себя. Он был честен и чтил истины, которые не могут подгоняться под условия системы. Системы, которая безоговорочно ставила себя впереди личности. А его интересовал человек. У меня сохранились записи, которые я делал на одном из педагогических чтений: «Шиндлер охренел, с трибуны цитирует Бехтерева: «Личность, – я имею в виду наших учащихся, – постоянно угнетается в семье и школе и которая задыхается в тисках формализма и бесправия». Ничего себе цитирует… Хорошо, что его принимают за местного сумасшедшего, который пашет за полкомитета, – нормальному учителю уже бы давно «не работалось» ни в одном училище, не говоря о школе». Мудрость – только от слова твоего Он, юрист и педагог, получил, наконец, место воспитателя в рабочем общежитии – хоть какой хлеб для сына и дочери. Шиндлер… Тогда это имело значение. Да что же это я говорю нормальным языком о биологическом инстинкте! К месту анекдот, потому что, когда уже ни возмущаться, ни негодовать, когда даже и не плакать, – остается смеяться: «Волк, а почему у тебя такой большой нос? – спросила Красная Шапочка. – Еврей потому что… – сказал Волк и заплакал». К тому времени антисемитизм давно уже стал нормой и цвел так пышно… Потому и не брали Витю на идеологический фронт. Маму с папой в комиссары на Гражданскую – брали, а сына умницу с двумя высшими – нет. (Я в полной мере испытал это на себе, потому имею право говорить в голос.) А ведь качество этого человека просвечивало сквозь кожу. Когда все же снизошли и взяли в училище строителей – по статистическим показателям ниже стояли только детские колонии для малолетних преступников, – дети своей безошибочной первобытностью чувствовали его без промаха и шли за ним, доверяясь безоглядно. А он живот свой клал на то, чтобы выключить в своих питомцах низшие эволюционные слои психики, слои озверения, и дать им начатки человеческого, без которых они произрастали в самых глухоманных уголках Белоруссии. Он относился к «хабзе» с уважением и жалостью, которую на Руси испокон называли любовью. Учителем был в том, с древности, понимании этого слова. Князь Владимир Красно Солнышко своему Учителю, Патриарху: «Славу себе мечом добуду, мудрость – только от слова твоего». Какая уж там мудрость для «хабзы» – человечность Витина была им напутствием в жизнь. Вроде, проверено: личность появляется, когда в ней есть потребность. Тем нескольким тысячам детей, которые за долгие годы службы Шиндлера в училище прикоснулись к нему, судьба сделала подарок – послала им Учителя. Рожденные в годы громких послевоенных пятилеток, в нищих, алкогольных колхозах, дети эти были обогреты и выпрямлены Виталием Шиндлером. Они, окончив училище, по Витиному наказу поступали в институты. Процент вузовских студентов в его выпусках и среди членов отряда следопытов был намного выше, чем в других училищах Минска. Его дети, ставшие взрослыми, и были ему живыми памятниками. Так и видится, как падает белое покрывало с худощавой бронзовой фигуры, «одно плечо вперед, другое – чуть отстало», в руке – веточка клена, лицо одухотворенное, а на пьедестале выбиты строки из письма бывшего Витиного ученика, учившегося на каменщика, ставшего дипломатом: «…Учитель, пред именем твоим позволь смиренно преклонить колени». Учителя «хабзы» достойны такого памятника. А Витя справедливо сгодился бы стать моделью такой скульптуры. И хорошо бы ей стоять у его училища. Неизвестный Учитель. Он был учителем Через литературу выявляется и закрепляется история человечества, но вначале человечество должно быть-существовать. А существует оно, и существует процентно-качественно, только потому, что впереди всего и всех были, есть и будут такие Учителя, каким был мой друг. Вначале человек, потом человечество, а потом уже его история и – «далее везде». Кто-то из великих ученых сказал, что предназначение человечества рождать гениев, и это единственное его предназначение. Витя об этом был иного мнения. Он знал, что люди рождены для единственно великой цели: чтобы жить. Но для этого они должны стать людьми. И не просто прожить свой век на земле, а совершить это достойно. Он выявлял в маленьких еще людях человека. Он «заставлял» своих учеников «вспомнить», что за долго до их персонального появления на земле – «что само по себе уже чудо и подарок!» – были и благородство, и храбрость, и честь. От греческого Прометея до немецкого Шиндлера – так бы я назвал курс, состоящий из его уроков. Витя был творцом. Он был Учителем. Это сегодня стало массовой профессией, и сегодня каждого, получившего диплом пединститута… простите, педагогического университета! – именуют учителями. А учителей среди этих сотен тысяч – дай Бог, сотня. Остальные – безликие верноподданные шкрабы – сокращенное от «школьный работник». Но профессия эта не конвейерная – штучная. «Учитель, пред именем твоим…» Таким Учителем для учеников, в большинстве своем обездоленных родителями и родиной, был мой друг. У него в классе-кабинете висел единственный «лозунг» на красном кумаче. За это он получил устный выговор от председателя республиканского комитета профтехобразования. (Устный потому, я думаю, что с председателем они учились на юрфаке в одной группе.) Лозунг был единственный на всю Белоруссию: «Бойся тихой воды, тихой собаки и тихого врага». А ведь надо было: «Партия сказала: «Надо!», комсомол ответил: «Есть!» Учителя сегодня учат предметам, а надо – жизни, в которой эти предметы встречаются. Витя именно так и учил. Когда не было проверяющих, он читал ребятам стихи, рассказы, отвечал на их «жизненные» вопросы. Прочитал я как-то Вите свой новый рассказ. Был там такой фрагмент: «Помню, однажды в голодное время мать моего соседа, одноклассника и друга Пети Килимчука, тетя Маруся вынесла к скамейке молоко в кринкеглечике и спросила: – Кто хочет? – А что там? – ответил вопросом на вопрос маленький, еще не ходивший в школу, мурзатый Яшка. – Молоко. – А какое? – А ты какого хочешь? – Я хочу сырого, – сказал Петька. – А я... я – с пеночкой, – размечтался Яшка. – А мне кислого, – простовато пожелал Митька Мукомол. – Холодного, – сделал заявку и я. – Та де ж я вам такого разного молока наберу, трясця вашим мамам! – ответила тетя Маруся. Тогда моя бабушка, которая тоже сидела на скамейке, сказала: – Маруся, дай мне глечик. Взяв темный глиняный сосуд, помолчав секунду-вторую, подняла на нас свои удивительно голубые глаза и сказала: – Бегите за кружками. Еще через секунду мы с алюминиевыми кружками выстроились в очередь. – Тебе какого молока? – Кислого. – На. Полилось молоко в кружку... – А тебе? – Сырого. – Держи крепче... Тебе холодного? Подставляй... – А мне с пенкой! – А тут как раз пенка и осталась. Все получили свое молоко, и никто даже не подумал о том, как же оно, такое разное, оказалось в одном глечике. Бабушке верили. Она и не такое могла». Витя немного помолчал и мечтательно произнес: «Вот такого бы учителя в школу...» Он и думать не думал, что, по крайней мере, один такой уже давно работает в минском ГПТУ № 23. Человек, исполненный благодати Педагогика, строго говоря, не наука. Рожденный учителем может не знать «правил», но учить так, что на всю жизнь, и еще остается, что внукам передать. Я знал нескольких таких учителей: мой отец, железнодорожник; моя безграмотная бабушка, летчик Марк Галлай, сантехник дядя Петя, академик Николай Амосов, Витя… Педагогика – вещь невыразимая, в этом большая часть ее содержания. Шаманство высокого духа. Чему учил Витя, можно было увидеть. Как – оставалось тайной. Разве не тайной был его рассказ о Достоевском (заметьте, на уроке истории и… кому?), о том, как жилось Федору Михалычу и как ему писалось; как сходил он с ума от всего того, что стало его книгами… Тишина в классе была тишиной операционной… Гнетущая стояла тишина. И когда в конце урока артистически пафосно зачитывался приговор суда по поводу обнаружения в бумагах писателя письма Белинского: «За недонесение о распространении преступной эпистолы военный суд приговорил отставного инженер-поручика Достоевского к расстрелянию!» Тут Витя в поклоне разводил свои учительские руки в сторону… Тридцатиголосый хохот грянул в классе, высоко вознося Достоевского, окатив презрением проклятый царизм. Кто? Дети на грани вырождения… Дети, впервые услышавшие о Достоевском и – посочувствовавшие ему! Почти цирковой номер и – высокая педагогика. Одно только то, что полчаса «хабза» слушала речь о… Достоевском. После этого урока мы пошли с ним пить пиво. И он, виновато взглянув на меня, воровато взял с витрины самообслуживания обожаемую и напрочь запретную при его язве селедку. «Сегодня можно!» – отрезав мои укоризны, сказал он. Был счастлив, шутил, улыбался. Я любил, когда он был такой. Мне тогда тоже было хорошо чудное мгновение… Как почувствовать? А вот, влюбитесь и – почувствуете! Отношение к ученикам было не учительское, а человеческое. Своих двоих, родных, любил тихо и самозабвенно, только глаза светились святым миллионно-летним чувством, которое вместе с человеком родила Земля. Вите его досталось полной мерой. В старину о моем друге сказали бы так: человек, исполненный благодати. А я, знавший его больше других, сегодня добавлю: себе подобный, он жил в неисполненном мире. Он не думал об этом, он думал языком Одессы и Винницы, «об своих детях, фулиганах и махновцах». Делал, что мог, но главное, как мог, именно тем и способствовал, чтобы этот мир был исполнен. Человеком был мой Витя эволюционно состоявшимся. Благородное сердце Редкое для человека совпадение внутреннего мира с внешним. Иногда таких людей называют юродивыми, иногда сумасшедшими, но всегда относятся к ним с уважением. Все понимают, что такие люди не имеют начальства – над ними только совесть, что и есть, по мнению великих, Бог. Но далеко не все понимают, что девиз «честь – никому!» эти «сумасшедшие» заработали свом горбом – они заставили свою совесть работать «и день, и ночь». Они не умеют молчать, когда унижают бесправных, они делятся с нищим небогатым своим добром, и, зная, что больно проиграют, вступают в драку с обидчиками женщин. Сколько раз я был свидетелем бесстрашия моего друга, который при большом стечении послушного педагогического большинства на республиканских совещаниях резко и по-фамильно критиковал верховное начальство, мало что понимавшее в нашем учительском труде. А те, кто знал, как надо учить, в перерывах крепко пожимали Вите руку и шепотом благодарили. Женщины понимали такую храбрость, как проявление мощного мужского начала, и благодарно целовали его в щечку. Он не был красавцем, но был мужчиной с честным и благородным сердцем, и женщины его любили. Кроме высокого нравственного начала обладал, в числе прочих достоинств, красноречием, логически безупречным, грамотным и умным. Не знаю, всеобъемлюще ли утверждение психологов о том, что женщины любят ушами, но, когда они только видели его, у них появлялось «то» выражение глаз… Он был верным мужем своей строгой жены, знакомые женщины знали это и все равно влюблялись в него. Он смущался, мягко обращал все в шутку и был ровно любезен и галантен со всеми своими поклонницами. Он окончил два вуза, недолго работал следователем, всю жизнь – учителем, писал публицистику в газеты, учебные пособия, первый отряд юных следопытов в профтехобразовании в стране был создан им. И первый училищный Музей истории дивизии, освободившей Минск, был в его строительном училище. Самый большой процент правонарушений в этой образовательной системе давали строительные училища. Витино – давало ребят, которые после его отряда шли в военные училища. У него было несколько «геройских» звезд, высших наград всесоюзных военно-патриотических комсомольских слетов. Был и знак отличника профтехобразования, медаль ветерана труда…– долго обсуждали: давать – не давать. Он же смущенно гордился письмами, которые ему всю оставшуюся жизнь слали бывшие ученики. Я их читал – это были письма Учителю. Они, несомненно, уйдут в ноосферу Вернадского, чтобы будущее человечество знало, как надо учить и чем воспитывать детей. Любимым выражением моего друга было: «Нельзя из любви к родине делать профессию». Случай из жизни Шиндлера Есть такой анекдот: «Матроса называют человеком только тогда, когда он за бортом». Витя называл матроса человеком и тогда, когда тот был на суше. Он признавал право за каждым человеком быть. Кроме насильников детей и женщин, убийц и националистов. Быть – он понимал, как существование без унижений. Когда он был еще жив, шла дискуссия об отмене смертного приговора, и он, мягкий интеллигентный человек, твердо стоял за применение смертной казни. «Рано отменять это бесчеловечное наказание. Но в таких случаях следствие и суд обязаны быть настоящими и неопровержимо доказывать, что осужден зверь в обличии человека». Я и сейчас так думаю. С его тогдашней помощью. Ему можно верить, он был хорошим следователем. Следователем, у которого не атрофировалась совесть. Потому и вынужден был оставить эту работу… Он ушел после одного случая, о котором рассказал мне. Рассказывая, ходил по номеру гостиницы, иногда взмахивал рукой, как подбитым крылом, курил, морщился. В районной прокуратуре, где Витя служил, их в кабинете было двое: он, минчанин, и его коллега, следователь из местных. Напарник знал тамошную жизнь, что называется, изнутри и часто консультировал Виталия. Всем был хорош сосед, кроме двух «мелочей»: брал взятки («Помогаю землякам, случаем попавшим в беду») и «сильно неравнодушничал в отношении женского полу». Так он объяснил Вите свою жизненную платформу. Отработал Шиндлер в той прокуратуре два года. Работал, как работал, а по-другому не умел. Местный сразу уяснил, что сосед ему не напарник. Настаивать не стал и при Вите дел своих не вел. А тут приехали в районную школу на работу молодожены: она – преподаватель белорусского языка, а он – физкультурник. Пара – хоть на конкурс красоты. Городок небольшенький, все всё знают. Слухи впереди радио и газет бегают по домам. А среди них и такой – а как же, на новенькую! – не изменяет красавица-учителка своему мужу! Никак и ни с кем! Заволновался корпус районных дон-жуанов. Ведь так же не бывает. Ну, хоть бы с кем, хотя бы раз! Даже на спор шли, так забрало. А та ходит с высоко поднятой головой, краса писаная. «Будет моя!» – сказал тот следователь. И поспорил с друзьями на ящик водки. Условие было одно: силком не в счет. Следователь согласился и предложил «представителю общественности» в день, когда он получит согласие красавицы, посидеть в шкафу, у него в служебном кабинете, где он будет обладать мечтой противоспорящей стороны и тем самым подтвердит честность спора. Витя об этом потому и узнал, что сосед по кабинету попросил его в тот день отсутствовать на работе. Правда, после свершившегося, как коллега коллеге, он все в подробностях Вите рассказал …«Арестовал я ее мужа… Показал письменные признания девятиклассниц – сплошная «липа», что физрук их совратил, и предложил: либо ты снимаешь трусы, либо лет восемь я твоему мужу устрою. Понимаешь, какая гордая! Отдаю я ей письма школьниц и постановление о прекращении дела, она молча сняла трусы, села на стол и все время молчала. Я же знаю себя, я же мужик сильный. Хоть бы звук! Потом посмотрела на меня пустыми глазами и ушла. И хоть водку я выиграл, но удовлетворения не получил. Блядь». «Блядь не она, а ты», – сказал Витя, снял с вешалки старый прорезиненный плащ, зашел в гостиницу, собрал вещички и уехал в Минск. На суровый звонок из района ответил коротко и твердо, чтобы оставили его в покое, а не то он зайдет к прокурору республики. Так закончился Шиндлер-юрист и начался Шиндлер-педагог. Труд педагога… Кстати, в переводе это читается как «вождь детей». Куда вести и как? Всего два вопроса – и весь труд. А в конечном итоге: взорвется ли Чернобыль и уцелеет ли человечество, каким оно будет и куда придет? Вот и весь труд земных Шиндлеров. Их мало. Верно. Их и не может быть много. Много гениев и талантов не бывает. Важно, чтобы за ними шли, у них учились, чтобы им подражали. И чтобы на груди у таких учеников ярко горела невидимая буква «Я». Вот этому, человеческому, и учил своих бедных детей, «подкидышей лютой эпохи», мой друг Витя Шиндлер. Человек и Учитель. Я благодарен судьбе – он был в моей жизни. Он Его там за меня попросил (Отрывок из документальной повести «Спасающий – спасется».) «Он был мне громоотводом: советчиком, критиком, примером того, как мужчина должен относиться к миру и к себе даже в безнадежных ситуациях. Уже непоправимо больной, зная об этом, радовался он вызову, присланному мне из Германии, словно это ему давали шанс. Впервые в нашей с ним долгой дружбе он не выполнил обещанного. Не дождался меня с операции. Умер. Первый раз не умер, вернулся из больницы, а мог и не вернуться… Все тот же светлый, мудрый, самоироничный, наделенный редким даром – умением сострадать. Вот только ни петь, ни говорить во весь голос уже не мог: вырезая «цветущую» опухоль щитовидки – «подарок» Чернобыля, – зацепили голосовые связки. Сипел теперь мой друг и хрипел. Но что это по сравнению с жизнью... Проводив его тогда в больницу, я стал ждать, и в ожидании этом написались строчки: «Умирает мой друг, просто так, просто вдруг...» Тогда он не умер. Спустя два с половиной года – метастазы. Как подбитая птица, лежал он и смотрел на меня скошенным глазом. Закрыл-открыл... Наклоняюсь, еле слышный шепот: «Я там... Его за тебя... попрошу...» Ругал я его последними словами, а он опять лежал уже почти нездешний, недостижимый. Это была наша последняя встреча. После смерти отца эта потеря была мне невозможно тяжела. ...Не было у меня во всей Германии никого, кроме жены и моей спасительницы Ингрид, которая всю эту историю с моей немецкой операцией сотворила, никого не было, кто бы мог позвонить мне в госпиталь. На девятый-десятый день после операции сестричка, фройляйн Ильзе, вошла в палату, как всегда, – складочка к складочке, кровь с молоком, изящество и улыбка: – Герр Ципис, зи верден ам телефон верлагт. Я, конечно, удивился, но Ильзе подтвердила: «Я, я!» – просят, значит, к телефону, – и я покатил свою капельницу по коридору в сестринскую. Красная трубка лежала на белом столе возле красного телефона. Я сел на удобное вертящееся и катающееся кресло. – Да, я слушаю! Молчание, легкий треск... – Алло, я слушаю вас! Алло! Молчание и... Хриплый сип – его невозможно было не узнать или перепутать: – Что, уже сидишь на стуле, засранец?.. Не знаю, как назвать то, что я испытал во «вторые» секунды и минуты – впервые не было ничего: я просто не успел ни испугаться, ни удивиться... – ничего. Это, конечно, не те слова, которыми можно определить то, что со мной было. Что я точно помню: кожа головы словно замерзла, и я почувствовал каждый свой волосок. Когда пришла жена, я рассказал ей о звонке с Того света. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: «Я думала, что тебе сделали операцию на сердце, а не на головном мозге...» Я привел ей только два довода в пользу телефонной связи с небом. Первое, я не сам пошел к телефону – меня позвала сестричка, которая ни слова не понимала по-русски, так же, как я по-немецки. Она знала только мою фамилию, а слово «телефон» – международное. И второе: есть два свидетеля, два немца, мои соседи по палате, которые могут подтвердить, что инициатива была не моя – меня позвали. Я ни на что вас не подбиваю, я только рассказываю. Назовите, как хотите, даже мистикой». Когда у Мартина Лютера спросили, что он будет делать, узнав, что завтра – его последний день на земле. Он сказал: «Буду сажать яблони». Неплохо сказал. Но Витя для меня предпочтительнее: он думал в тот день, что уходит от людей счастливым человеком. Небо дало ему возможность увидеть родившихся внучек. А еще он готовился выступить перед Всевышним с защитной речью в отношении своего друга, который еще не все исполнил на Земле. Поклон Когда я пью за моих ушедших друзей, я называю их по именам, чтобы главный Тамада там не забыл налить им рюмку. Витя любил в застолье немного выпить. Хотел бы и больше, но язва лучше жены удерживала его. Правда, когда на столе стояла хорошая селедка, он, махнув рукой, рвал путы. В таком случае получалось на рюмку больше. На следующий день морщился... «Говорил же тебе: не надо…», «Перетерплю… Но пусть эта зараза знает, что и ей не все можно!» В книге «Знаменитые евреи» его имя должно было стоять не по алфавиту, а рядом с именами людей, которые показали, каким может быть не мир явлений, а мир людей. Все свои серьезные решения и поступки я невольно «согласовывал» с ним: «Как бы он поступил?» Уже давно живу так, словно он смотрит на меня. …Если родной Вам город насчитывает даже миллион жителей, все равно он для Вас пуст без всего нескольких человек… Остается только память. Даже если память белая… Мои города, живые и теплые, всю мою жизнь зовущие меня. И моя тоска по этой одушевленной «географии» – до бессонницы в эмигрантской ночи и «невидимых миру слез»… Винница: мать и отец, бабушка, брат, школа и друзья навек; Курск – и весь студенческий «набор» и –невеста-жена – любовь, как дар небес… И – Минск: семья, работа, дети, редакции, книги, коллеги, товарищи и – Витя Шиндлер и Гриша Майзельс. Земля им пухом. И да пребудет со мной светлая и печальная память о них. Уходят дорогие мне люди… Только в последние годы – Владимир Кудинов, Наум Кислик, Владимир Короткевич, Григорий Майзельс, Александр Дракохруст, Аркадий Бржозовский, Виталий Шиндлер… Пишу о Вите, вспоминаю, вспоминаю… И звучит, и звучит для меня печальная и светлая мелодия Жуковского, и – лица, лица… О милых спутниках, которые наш свет своим присутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были. Мой день неполный, если я не встречаюсь с ними… Встречался, были, говорили… Не могу привыкнуть, когда эти слова о них. Более живых людей я видел мало. Я тоскую по Вите уже долгие годы, и тут ничего не поделаешь. Как говорила красавица Вероника Тушнова, поэтесса, рожденная войной: неисцелимого не исцелить… Человек живет на земле, чтобы помнить. Это и назначение, и цель, и утешение. Лица, лица, голоса… «Боже, дай мне себя помножить на друзей». Р.S. Когда Ландау исполнилось 50 лет, друзья отлили медаль с его профилем и надписью, отражающей характер юбиляра: «От дурака слышу». Если бы Витя мог прочесть то, что о нем Вы сейчас прочли, я бы, наверное, услышал его насмешливый сип, повторяющий вслух надпись на той медали. А может, еще услышу? Наум ЦИПИС © Мишпоха-А. 1995-2009 г. Историко-публицистический журнал. | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика