Главная » 2018 » Март » 16 » Виктор и Петра
21:22 Виктор и Петра | |
Во время сеанса одновременной игры в Цюрихе, на столике, за которым играла уже не молодая, но очень ухоженная женщина, Виктор заметил книгу Толстого «Воскресение». «Это кто здесь читает по-русски?» – вспоминала она ожидаемый вопрос маэстро. Они встретились после сеанса, потом еще и еще, а вернувшись в Голландию, Виктор, несколько смущаясь, обронил между прочим: «Вы не возражаете, Генна, если я к вам с одной дамой загляну, интересно, что вы о ней скажете...» Неделю спустя я впервые увидел Петру Лееверик. Она была на три года и на много-много лет старше Виктора: когда они познакомились, он только начинал жизнь в незнакомом мире, известном Петре с рождения. Уроженка Вены, Петра Хайне вскоре после окончания войны, в августе 1945 года, перебралась в Лейпциг. Девушка поступила в университет, стала членом католической студенческой организации, но когда годом позже вернулась домой на каникулы, ее арестовали в советской зоне столицы Австрии, предъявив обвинение в шпионаже в пользу Америки. После трех дней в подвале и стоянии по щиколотку в ледяной воде она подписала приговор, не понимая ни слова по-русски. Язык она выучила в воркутинском лагере, где провела половину своего двадцатилетнего срока. Думаю, несмотря на десять вычеркнутых из жизни, как не раз говорила сама Петра, лет, морозный воздух, который молодая девушка вдохнула в России, остался в ее легких навсегда. Это не такой уж редкий феномен: известно, что кое-кто из немецких военнопленных, проведших годы где-нибудь на лесоповале в Сибири, на склоне лет вспоминал то время как едва ли не лучшее в жизни. Ведь на тяготы каждодневного выживания пришлись и молодость, и не терпящие фальши отношения, просто невозможные в их пристойно-бюргерском мирке. А что лишения и смерть постоянно стояли рядом, так это только подчеркивало остроту ощущений, не давая им забыться. Мне кажется, что Петра, до встречи со знаменитым шахматистом пытавшаяся завязать контакт и с высланным на Запад Александром Солженицыным, пребывала по отношению к России в эдаком состоянии ненависти-любви. Петра освободилась по «аденауэровской» амнистии 1956 года. Ей было двадцать восемь лет. Повстречав голландского врача, она вышла за него замуж. У супругов, поселившихся в Гронингене, родилось двое детей, но несколько лет спустя брак распался, и Петра обосновалась в Швейцарии. Когда она познакомилась с Корчным, дети уже подросли, а сама Петра работала в крупной фармацевтической фирме и время от времени на очень любительском уровне играла в шахматы. Если принять определение брака как связь с человеком, которого случайно встретил и с которым у тебя есть общее прошлое, они совсем не подходили под эту формулу. Бэкграунд был у них абсолютно разным, но их объединила страстная ненависть к Советскому Союзу. В этой общей ненависти они не были склонны к каким-либо компромиссам и в борьбе против могущественного государства образовали нерасторжимую спайку. Да и в других отношениях, зацикленные на себе самих и выстроившие между собой и остальным миром высоченную стену, они очень подходили друг другу. Под швейцарским флагом Корчному так и не разрешили играть на матче в Багио (1978) Петра стала для него не только подругой (официально брак был оформлен в 1992 году), но и секретарем, экономкой, менеджером, телохранителем и шофером. Помимо этого она исполняла роль налогового советчика, адвоката и даже секунданта на матчах за мировое первенство. При появлении госпожи Лееверик еще крепче сжимались желваки на скулах советских функционеров и журналистов, и в яростной борьбе с системой, отнявшей у нее десять лет жизни и не гнушавшейся никакими приемами, чтобы не позволить ее Виктору осуществить мечту жизни, она была совершенно непримиримой. Во время матчей за мировое первенство фамилия «злостной антисоветчицы» и «американской шпионки» не сходила со страниц газет Советского Союза. Характерными чертами Корчного были мнительность и подозрительность. Подозрительность сохранилась и в его западной жизни. Более того, она усилилась, даже если признать, что объективные предпосылки – состояние непрерывной конфронтации с не прощавшим «измены» государством – для этого были. Переехав в Швейцарию, он некоторое время снимал квартиру в Волене и, пока не перебрался к Петре, жил один. Будучи представителем фармацевтической фирмы, она много ездила по стране и, чтобы не терять время, частенько прослушивала в пути курсы французского. Виктор наговорил для Петры кассету и положил ее в бардачок машины, полагая, что рано или поздно кассета будет обнаружена. Вот маленький кусочек из той обличительной речи Корчного: «У меня было впечатление, что телефон в той квартире прослушивался вами. Чтобы такую прослушку производить, нужно было полицейское разрешение. Крайне интересно также, что все мужчины, с которыми у вас были отношения, – иностранцы. Вы были замужем за голландцем, потом вы пытались войти в отношения с Солженицыным, потом появился я. Делали ли вы это по собственной инициативе или по указанию властей, я не знаю, но думаю об этом. Думаю об этом уже годами. И избегаю разговаривать по телефону и вообще вести какие-либо серьезные разговоры в доме, где я нахожусь. Я в собственном доме – на осадном положении! Вы контролируете не только мои налоги, но фактически и всю мою жизнь». Когда Виктор наговаривал эту пленку, они уже долгое время были вместе, однако официально женаты не были. Неизвестно, как отреагировала Петра на этот монолог и прослушала ли она его вообще, но при выяснении отношений нередко важно, за кем будет последнее слово. Последнее слово осталось за ней, и через пару лет брак был благополучно заключен. Таллинн 2007 Как и каждый эмигрант из Советского Союза, Корчной, попав на Запад, не мог не испытать культурного и бытового шока. Конечно, он уже не раз бывал за границей, но его переход в другой мир произошел так внезапно, да еще при таких необычных обстоятельствах, что этот шок должен был стать для него еще большим. Ведь одно дело – приехать на зарубежный турнир на пару недель, другое – жить в совсем иных условиях постоянно. Этот шок в немалой степени смягчила Петра Лееверик. Петра «заведовала» в его жизни всем, и Виктор, даже поругивая ее время от времени, доверял ей как никому другому. Корчной обожал танцевать и делал это неутомимо и самозабвенно. Виктор и Петра, Брюссель, 1988. Лев Полугаевский перед матчем с Корчным (Буэнос-Айрес 1980) долго зондировал в Спорткомитете вопрос – следует ли ему обмениваться рукопожатием с невозвращенцем. Получив в конце концов добро и протянув руку перед началом первой партии, Полугаевский так и остался стоять с протянутой рукой. Помня о конфронтации с Петросяном, а потом и с Карповым и запутавшись во всех нерукопожатностях, кричал в телефонную трубку: «Петра, вы не помните, пожимали мы руки раньше с Полугаевским или не пожимали?» Несколько лет назад всё было по-другому. Корчной и Полугаевский (Амстердам 1972 ИБМ-турнир). Хозяйство тоже вела Петра, но образ жизни, едва ли не до последних инвалидных лет Виктора, они вели кочевой, колеся по свету. Корчной не отказывался ни от одного приглашения, и Петра почти всегда ездила с ним, стараясь оберегать от малейших забот. Часами высиживая в турнирном зале за книжкой или решением кроссвордов, она только время от времени поднимала голову, чтобы взглянуть на Виктора, а потом перевести взор на демонстрационную доску и начать считать фигуры в партии мужа. Характерное, неординарное лицо, пронзительный взгляд, уложенная прическа, яркие эффектные платья, серьги и дорогие кольца на пальцах – на ней поневоле останавливался взгляд. Нередко она оставалась в зале едва ли не последней: Виктор был не из тех, кто покидал сцену, пока не была досконально проанализирована закончившаяся партия, да и после этого нередко бродил по игровой площадке. Друг с другом они говорили по-русски и – так уж повелось – были на вы: Петра – вы. Виктор Львович – вы. «Раньше я звала его просто Виктор, но когда услышала, как кто-то говорит Виктор Львович, мне это понравилось...» – вспоминала Петра, когда отшумели главные бои, и коллеги Корчного из России стали время от времени их навещать. «Для меня Виктор Львович звучит так же официально, как Джон Фицджеральд Кеннеди, но если ей уж так нравится...» – притворно осуждающе качал головой маэстро. Брюссель 1987 Несмотря на патронаж Петры, жизнь на Западе складывалась для Виктора трудно. Начинать всё заново непросто в любом возрасте, а ему как-никак уже стукнуло сорок пять. Эти сорок пять лет своего прошлого он нес с собой до конца, но прошлое это, что бы он ни писал о нем, несмотря на голодные и холодные блокадные годы, несмотря на все обиды и притеснения последнего периода, было не самим плохим. Скульптор Эрнст Неизвестный, эмигрировавший из Союза спустя год после бегства Корчного, прожив на Западе несколько лет, говорил, что всё еще чувствует себя ребенком. Ребенком Корчной себя не чувствовал, но и легко ему не было. Он попал в другую систему моральных и этических координат и избавиться от жесткой системы запретов, предписаний и умолчаний, понятной каждому в Советском Союзе без слов, ему было совсем не просто. Как Робинзон, очутившись на своем острове, не начинал новую жизнь, а старался восстановить старую, привычную, так и он с трудом отходил от пустивших глубокие корни представлений и привычек. Трудно было отойти от сложившегося стереотипа даже в мелочах. Вспоминаю, как осенью 1979, кажется, года – но точно уж после нескольких лет жизни Корчного на Западе – мы с Тимманом увидели на площади Дам в Амстердаме странного человека, всем своим обликом напоминавшего отбившегося от группы советского туриста. – Интересно, – спросил Ян, – где Виктор смог купить такие шляпу и пальто? Когда кто-то, уже на Западе, спросил, знал ли он своего земляка, тоже бывшего ленинградца, Иосифа Бродского, он только энергично вскинул плечи. – Вы не понимаете! – воскликнул Корчной. – Я был богачом, обласканным, привилегированным, регулярно выезжавшим за границу, а кем был Бродский? И как мы могли встретиться? Когда Петра стала жаловаться, что муж всё время проводит за шахматами, я спросил, читает ли он что-нибудь. – Читает? – переспросила она. – Иногда. Правда, это шахматные книги... (У автора дома. Амстердам, 2000) В своей первой жизни Корчной знал признание, успех, славу, в Ленинграде оставалась его семья и те, с кем он провел молодые, да и зрелые годы. Не потому ли он любил цитировать поэта: Не могу эту жизнь продолжать, а порвать с ней – мучительно сложно; тяжелее всего уезжать нам оттуда, где жить невозможно. Когда я звонил в Швейцарию, трубку чаще всего, а в самый последний период – всегда, брала она. Мы несколько минут болтали о том о сем, но лагерная тема довольно часто всплывала в наших разговорах. Вот два, сравнительно недавних. 26 августа 2014 – Ну как я себя чувствую, по-стариковски, а вот Виктор очень сдал. Что так? А он сейчас вам сам расскажет... А у меня, Генна, новости – русские мне компенсацию решили выплатить... – Какую еще компенсацию? – Так я же десять лет сидела... – А как вы узнали? Вам что, из посольства позвонили? – Нет, я письмо на днях получила... – М-даа, это что, семьдесят лет спустя, ведь вас, кажется, в 46-м году увезли? – Да, и на Воркуту... – И сколько вам, Петра, собираются выплатить, если не секрет? – Сама не знаю, в письме просят только сообщить номер счета в банке. – Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. – Какая еще сказка? – А это так по-русски говорят... – Да нет, сам Горбачев обещал... – Как Горбачев? Сейчас там, по-моему, другой президент... – Нет, думаю, если и другой, всё равно получу... Правда, если какую-нибудь маленькую сумму предложат, – откажусь. Ну вот, даю вам Виктора... 28 августа 2015 – Ну, как я? Ох, Генна, старость – это ужасная вещь, вы даже не можете себе представить, какая это противная штука... – Да знаю уже... – Вы? Да вы – мальчишка еще... Нет, это когда так всё болит, что утром и просыпаться не хочется... А если еще вставать надо... В общем, знаете, как у нас в лагере говорили? – Как? – Хуёво! Посмеялись. – Знаете, я редко на улицу выбираюсь, да и Виктора не могу возить, так что женщина приходит и вывозит его на коляске. Здесь ведь дом такой... За нами ухаживают, покупки делают. И ресторан есть. Как кормят? Я – довольна, я ведь в лагере была. А вот Виктору и то не нравится, и это. Ну вот Виктор прикатил уже... – Непросто вам с ним, Петра? – Непросто, конечно, но на Воркуте хуже было... * * * | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика
Онлайн всего: 1
Шпионов 1
Друзей 0
Посетители за сутки :