А для дочери Алены кумир миллионов Александр Галич был просто папой, который любил ее, как никто больше.

— Тебе подходит имя Алена. Кто тебя так назвал: папа или мама?

— А я не Алена. Родители были романтически настроенными людьми, и я была названа Александра. Говорить я начала очень рано, но сложное имя Александра мне не поддавалось, получалось “Анека”. В результате стала Аленой. Папа называл меня Алеша. Родители ждали сына и придумали имя Кузьма, так звали героя из пьесы Арбузова. Какое счастье, что я не родилась мальчиком!

До 16 лет в метрике я была записана под папиной фамилией Гинзбург, но в школу ходила как Архангельская. Когда мне исполнилось 16 лет, мама написала записку отцу (после развода они не разговаривали и не встречались): “Разреши Алене официально носить мою фамилию Архангельская”. В то время такие вопросы решались в райисполкоме. Папа написал заявление: “В связи с тем, что я ношу псевдоним Галич, прошу разрешить его носить моей дочери, либо фамилию ее матери Архангельская”. Метрику переписали, и я стала Александрой Александровной Архангельской.

…Ее мама, Валентина Дмитриевна, была выпускницей Вахтанговского училища. Говорили, что на ее курсе две красотки: Люся Целиковская и Валя Архангельская. Они были даже похожи между собой — тип Дины Дурбин русского разлива, и это обстоятельство сыграло роковую роль: две “Дурбин” не могли быть одновременно востребованы в советском кинематографе. Звездой стала Целиковская.

— Папа с мамой познакомились в Чирчике под Алма-Атой, в Первом фронтовом московском молодежном передвижном театре, которым руководили Плучек и Арбузов. Папа играл Аркадия, а мама — Женю в спектакле “Парень из нашего города”. Они сразу влюбились друг в друга. Смешно сказать, что оба были комсоргами.

Поехали в загс на автобусе, всю дорогу целовались и даже не заметили, как пропал чемоданчик с документами и карточками. Поэтому расписались только в Москве. Когда у мамы на пятом месяце беременности стал болеть живот, решили, что аппендицит. А потом выяснилось, что это я.

— Почему же они расстались при такой любви?

— Когда мне был год с небольшим, мама уехала в Иркутск. Она не вынесла простоя, так как фронтовой театр расформировали, ей хотелось самостоятельности, надоело жить с бабушкой — папиной мамой.

Договаривались, что папа приедет в Иркутск и будет работать в театре завлитом. Но из этого ничего не вышло.

У папы приняли пьесу “Вас вызывает Таймыр” в Театре сатиры, и бабушка, у которой был огромный авторитет в доме, заявила: “Нечего Валентине шататься по провинциям!” Но надо знать мамин характер. Она сделала все наоборот. Сохранилась записочка, где мама пишет папе: “Что ты будешь делать после спектакля?” Он отвечает: “У нас назначена репетиция “Братьев Ивашкиных”. Мама взбунтовалась: “Нет, это мое время!”

А когда через два года она приехала в Москву, то узнала, что у папы роман с другой женщиной. И он сказал очень неосторожную фразу: “Все бывает в жизни, но ради Алены мы должны остаться вместе!” Моей маме этого говорить было нельзя. И со словами: “Нет, этого не будет!” — она уехала. Я осталась с папой и няней Агашей, деревенской женщиной, которую я очень любила. И всегда, когда прихожу в церковь, ставлю поминальную свечку.

— Значит, Александр Аркадьевич был отцом-одиночкой?

— Да. Мои первые воспоминания детства: длинная комната на Бронной, в которой всегда горела лампа с зеленым абажуром, бесконечные ряды книг и склоненная над столом папина голова с каштановыми вьющимися волосами. В другой комнате был балкон с широкими прутьями, куда я однажды голову засунула, а назад — никак.

Я испугалась, завопила, и тут же мягкие большие руки нежно повернули мою головенку и высвободили. В моем детстве папа всегда был рядом, а мама — чем-то красивым и недосягаемым.

— Редко виделись с мамой?

— Когда она хотела повидаться, Агаша привозила меня в Иркутск. Я помню и прекрасное здание театра, и репетицию спектакля, и даже платье, в котором была мама. Я сидела на третьем ярусе и вдруг увидела, как выносят “труп” моего любимого человека — Лени Гайдая — и завопила диким голосом. Он ухаживал за мамой, но она все время была занята, и ему приходилось нянчиться со мной. Я его обожала.

Родители долго не расходились, хотя у обоих были романы. Окончательное решение приняли только после того, как моего будущего отчима, Юрия Ивановича Аверина, взяли в Малый театр. Потом туда приняли маму. Тогда оформили развод. Папа построил кооператив у метро “Аэропорт”, куда уехал со своей второй женой Ангелиной и ее дочкой. Я жила с мамой, но, когда мы ссорились, переезжала к папе. Однажды ушла, ничего ей не сказав. И это был единственный раз, когда папа ей позвонил: “Не волнуйся, Валя, Алена у меня”. — “Ну и прекрасно! — ответила мама. — Я уезжаю на гастроли!”

— Александра Галича в школу не вызывали?

— Был случай, когда я отличилась на уроке литературы, повторив папины слова о том, что личность поэта и его творчество — вещи разные. Вот, мол, Некрасов прекрасный поэт, но пьяница, картежник и шулер. В моем дневнике появилась запись: “Немедленно вызвать родителей”. Мама сказала: “Звони отцу, это его штучки — пусть расхлебывает”. Папа пришел в школу с цветами, с тортом. Все учителя набились в учительскую, он пел. В общем, уроков в тот день не было.

В 10-м классе я ушла от мамы к папе. Тогда англичане привезли замечательный мюзикл “Моя прекрасная леди”.

Мы пошли с папой, причем он взял меня, а не свою жену Ангелину, я в тот день прогуляла школу. Мама нас увидела в театре, и был скандал. Я и в ГИТИС поступила втайне от мамы — она была против, и два года совмещала учебу в театральном и на искусствоведческом в МГУ. А с папой мое поступление в ГИТИС мы пошли отметить в Дом литераторов, Ангелина куда-то уехала, поэтому на мне была ее шикарная юбка. Все пялились и думали, что Галич привел в ресторан молоденькую девочку. Меня многие давно не видели. А потом подошел пьяненький Михаил Светлов и, раскачиваясь, сказал: “Так это же Алена!” Тут же все подошли посмотреть на дочку Галича. Я очень расстроилась, потому что мне нравилось разыгрывать с папой “любовную” сцену.

— В общем, Александр Аркадьевич не был строгим отцом?

— Папа был очень нежным человеком. Не слышала, чтобы он повышал голос. Лишь однажды, и то это относилось не ко мне, а к Ангелине Николаевне. Я прибежала после занятий в ГИТИСе очень голодная. Еда, кстати, всегда была обычная: сосиски, картошка. Агаша говорила: “Сашке можно давать все, только тарелочка должна быть красивая!” Картошка была очень горячая, я бухнула салат на это пюре, на что Ангелина сказала с возмущением: “Кто так делает?” Вдруг повисла пауза, и папа жестким голосом ее осадил: “Не делай ей замечаний. Пусть ест как хочет. Она голодная!”

— Ты осознавала себя дочерью известного человека?

— Я только потом поняла. Ведь близкие люди всегда рядом. Ты это слышишь, это исполняется среди гостей, и вроде так и полагается. Подруги просили меня познакомить их с папой. А толчком к лагерным песням было знакомство с Варламом Тихоновичем Шаламовым. В квартире собиралось много народу. И до исключения папы из Союза писателей, и после. Просто поменялись люди. Лирики исчезли, а физики остались.

— На тебе отразилось отношение властей?

— На мне это замечательно отразилось! Я была лишена работы в Москве. В Москонцерте у всех были пролонгированные договоры, только со мной не продлили. В Ярославле я хорошо работала, но меня вызывали в отделение КГБ. Мне говорили: “Вы должны прописаться в Ярославле”. Я вернулась в Москву. Мы играли “елки”, которые ставил Борис Гаврилович Голубовский в Нижнем Новгороде. Папе я не могла дозвониться: все время был занят телефон. Я позвонила бабушке и услышала: “Срочно звони отцу, его вчера исключили из Союза писателей”. Голубовский, школьный приятель моего папы, сказал: “Твой отец был неосторожен”.

Когда я пришла, папа лежал в своем кабинете, под синим пледом, на кушеточке рядом с письменным столом.

Ему беспрерывно звонили: “Ты должен написать покаянную записку!” Знакомый журналист из Ижевска достал протокол общего собрания. Папу исключили с формулировкой “за несоответствие высокому званию советского писателя”. Последней каплей стала случайность. Член Политбюро Полянский услышал антисоветские песни Галича на свадьбе своей дочери и Ивана Дыховичного, возмутился и позвонил в Союз писателей. Вскоре папу выслали из страны и лишили гражданства.

…С Аленой в очередной раз прервали договор, она ездила с театром под чужой фамилией — Сафонова. А когда окончательно поняла, что российские театры для нее закрыты, уехала в республиканский театр в городе Фрунзе (ныне Бишкек). Но сердце было не на месте.

— Из телефона-автомата я позвонила маме. Мамин телефон прослушивался. Я ей что-то говорю, она перебивает: “Слушай меня внимательно: Саша уехал”. Я ничего не понимаю. Думала, она говорит о моем приятеле. Мама повторяет: “Саша уехал, тебе оставил деньги и письмо”. И вдруг как закричит: “Папа уехал!” У меня пятнашки рассыпались, я прислонилась к стеклу, слезы градом. Мне казалось, я больше его не увижу. Но потом, когда в Москве поговорила с папой по телефону, успокоилась. У него был спокойный голос, в котором звучал оптимизм. На самом деле он очень страдал.

Василий Аксенов рассказывал: “Саша приезжал в Америку, более несчастного человека я не видел. Он был в шикарном пальто, в кепке, сел и сказал: “Я понял, что самое страшное наказание придумал Ленин — это высылка из России. Страшнее ничего нет. Даже лагерь не так страшен”. Его лишили публики, языка. Папе предлагали американское гражданство. Он отказался. “Я гляжу на чужое житье, и полосками паспорта беженца перекрещено сердце мое”.

— На фотографиях Александр Галич выглядит импозантным, вальяжным, слегка надменным. А в жизни?

— Это одна видимость. В нем не было и тени солидности. Он со всеми, даже с детьми, общался на равных, уважая собеседника. Папа всегда здоровался первым. Когда его исключили из Союза писателей, многие отвернулись. Мы входили в арку дома, папа здоровался, а ему не отвечали. Я начинала реветь от обиды за папу и шипела: “Не смей с ними больше здороваться!”, а он говорил: “Перестань! Им просто страшно”.

— Алена, прости за бестактный вопрос, но до тебя наверняка доходили слухи о пьянстве Александра Галича и даже употреблении им наркотиков?

— Папа выпивал, но пьяным я его никогда не видела. Даже маму возмущали эти слухи. Папа умел пить. По его виду и поведению никогда нельзя было понять, выпил он или нет. Он перенес три инфаркта, и от сильной боли ему кололи дозы морфия. В то время морфий был дешевле анальгина. Так лечили инфаркт. Такой случай описан в повести “Генеральная репетиция”.

— Известно, что Александр Аркадьевич был донжуаном.

— Папа любил женщин, и они отвечали ему взаимностью. О его романах ходило много разговоров. Но папа больше любил сам процесс обольщения. Смешно говорила Агаша: “Ну Сашке-то нравится ухаживать, а дальше он не ходок!” Мама с ней соглашалась, но принять это не могла. Как-то раз, через много лет после папиной смерти, мы с мамой перебирали старые фотографии, и я не удержалась: “Почему ты не простила папе Ангелину? У тебя же в Иркутске тоже были романы!” Ее серые глаза округлились: “А это значения не имеет!”

— Ангелина Николаевна мирилась с увлечениями мужа?

— Ангелина терпела, потому что понимала папин характер. Она появилась в доме, когда мне было 6 лет. Она всю жизнь положила к папиным ногам. Он не любил звонить, не умел пробивать. Ангелина и звонила, и пробивала, и отшивала. Про отца говорили: “У Галича две жены — две красотки. Одна красотка земная, а другая небесная”. Земной считали маму, а небесной — Ангелину. За худобу ее называли Венера Фанерная или Фанера Милосская. Она была худющая, с огромными голубыми глазами. Ее портрет писал Глазунов.

— Он никогда не думал уйти от нее?

— Нет. Он и маму бы не оставил. Папа всегда ночевал дома. А если задерживался, Ангелина везде его находила. Юрий Нагибин вспоминал смешной случай, когда Галич шел с одной дамой, а Ангелина их догнала и пыталась впихнуть сопернице лекарства для папы, инструктируя, как принимать. И та, поняв маневр, посоветовала дать еще клистир и ночной горшок. Нагибин называл папу “еврейский Дориан Грей”.

— Романы продолжались и на Западе?

— Состояние влюбленности было для папы естественным. В Мюнхене, когда папа положил Ангелину в дорогую лечебницу, где ее лечили от алкоголизма, он долго оставался один. Завязался роман с ресторанной певичкой Миррой Мирник. Она претендовала на роль в его жизни и даже делала приписки в его письмах бабушке. Ее муж, мясник, страшно ревновал и жаловался на Галича на радио “Свобода”, а папа и сам устал от этой связи.

— Александр Аркадьевич умер в Париже при странных обстоятельствах. Ангелина Николаевна пережила его на девять лет и легла в ту же могилу на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

— Папина смерть не выяснена до конца. У него всегда была лучшая аппаратура, он был болен этим. И чтобы он не так включил антенну! У него на обеих ладонях остались полоски от ожогов, а в Париже напряжение всего 110!

Кстати, 15 декабря будет 30 лет со дня его гибели. Ангелина тоже странно ушла. Сказали, что она угорела. Курила в постели, затлело нейлоновое одеяло. Вместе с ней задохнулась и собачка — пекинес. А балкон был открыт…

— Как ты узнала о смерти отца?

— Я была во Владикавказе. Играла спектакль с ощущением: что-то случилось. Поднялось давление, мне вызвали “неотложку”, отвезли в больницу. В больнице я узнала, что папа тяжело болен. Я побежала в ординаторскую, набрала Москву. Кричала: “Что с папой?” Бабушка мне сказала. С Орджоникидзе разница во времени 2 часа, с Парижем — тоже 2 часа. Мне стало плохо ровно в 16 часов. Моя подруга услышала сообщение по “Свободе”, позвонила моей маме. В трубке раздались страшные рыдания. Мама любила папу. Уже потом, когда стали издавать его книжки, я приносила ей. Она говорила: “Я это не читаю”, — а после ее смерти я увидела, что все они прочитаны и в закладках.

— Алена, эта странная история с внебрачным сыном Галича...

— О существовании Гриши Михнова-Войтенко я не подозревала, узнала об этом через 10 лет после папиной смерти. Оказывается, в 1966 году у папы был короткий роман с Михновой-Войтенко, художницей по костюмам, на съемках фильма “Бегущая по волнам”. Через год родился мальчик. В моей жизни он возник, когда дочка жены моего дяди Валерия Аркадьевича объявила себя галичеведом со всеми вытекающими. Я воспротивилась и сказала, что будет создана комиссия. Я предлагала Грише: “Давай не будем судиться. Познакомимся, узнаем друг друга”. Но Гриша тогда пошел на поводу у дяди. Начались многочисленные суды. В конце концов его признали сыном Галича, он получил право на половину наследства. Прошли годы, я еду, замотанная, в метро, вдруг слышу: “Аленушка, что с тобой?” Поднимаю голову и вижу молодого человека, похожего на отца. Мы идем в кафе, разговариваем. И я чувствую, что это близкий мне человек. У него четверо детей, мы перезваниваемся. Он не стал менять свою фамилию.

— Но есть молодой актер Павел Галич — внук Александра Аркадьевича!

— Мой сын Паша был Старостин. Когда поступил в Школу-студию МХАТ (о чем я и не знала), сказал: “Не смей никому говорить, что я Галич. Еще подумают, что я по блату поступил!” В начале четвертого курса, когда ему исполнилось 20 лет и надо было менять паспорт, я предложила ему взять фамилию деда. Теперь он тоже Галич.

Елена Светлова
Московский Комсомолец