И веки плотно сжав, смотрю во все глаза я
ни в сон, ни в даль, а в заревую рань,
где я сукровицу сосу из ран
своих воспоминаний, корку надгрызая.

- : -

Опять июнь. И сорок первый год.
Мне девять лет. Число двадцать второе.
Мне праздник в воскресение устроен, –
мой старший брат меня в театр ведёт!

Там будет « Заколдованный портной »,
Шолом-Алейхем, кто такой – не знаю,
от радости, как солнышко, сияю.
Но… был спектакль отменён войной.

А к двадцать пятому узнали мы
уже бомбёжку, что такое «жертвы»,
и что какие-то ночами стервы
сигналы подают из-за Двины,
и вырытые «щели» во дворах,
где прячемся, смеясь, в часы тревоги,
и что «евреям не помогут боги,
им с коммунистами висеть на фонарях ».

Бежать! Бежать!…
Теплушки. Эшелон.
Столпотворение!
Кошмар! Цунами!…
Дед у вагона, залитый слезами.
« Предатели все…» – тихо шепчет он.

Храню его в себе лишь в общих я чертах:
он – коммунист, он будет партизанить!
Но родина слаба сейчас на память, –
и нет о нём в музеях ни черта.

На кладбищах о нём и о родных,
кто сгинул в этой страшной круговерти,
ни буквы о рождении и смерти.
Надгробия на их могилах не видны.

Фашистский смерч, военный ураган,
в небытие унёсший миллионы
расстрелянных, в освенцимах спалённых,
оставил раны кровоточащие нам,
сберёгшимся в огне, родным и близким,
чтоб наша память стала обелиском.

- : -

Давно пошёл восьмой десяток лет.
Давно я – дед, годами старше деда.
Мальчишкой ликовал: «Пришла Победа!»
С годами выветрились радости побед.

Остались боль и горечи утрат,
разорванности связи поколений.
И тени родственников кажутся нетленней,
чем в честь Победы праздничный парад.