Землеустроитель

Он писал под псевдонимами Ф.Человеков, А.Фирсов, А.Климентов. На самом деле Климентов — его настоящая фамилия. Фирс — имя дела. Платон — имя отца.

Вообще он был не писатель. Мелиоратор, дорожник, инженер, заботившийся о переустройстве жизни для людей. Инженер Вогулов в будущем рассказе «Потомки солнца» «начал с малого — с «перестройки земного шара». Вогулов — тоже один из ранних псевдонимов.

На его детство пришелся «разный сор и лоскутки материи», из которых делались «вещи и богатство».

Его мать была дочерью часового мастера. Отец, сын шахтера, машинист паровоза, слесарь, полвека положил на Воронежские железнодорожные мастерские. «Перед тем, как лечь спать, отец обыкновенно лазал по полу на коленях между спящими детьми, укрывал их получше, гладил каждого по голове и не мог выразить, что он их любит, что ему жалко их, он как бы просил у них прощения за бедную жизнь».

Будущий Платонов родился на расстоянии версты от Воронежа, в Ямской слободе. «В Ямской были плетни, огороды, лопуховые пустыри, не дома, а хаты, куры, сапожники и много мужиков на Задонской большой дороге». В память врезались странники, бредущие по тракту под звон колокола Вознесенской кладбищенской церкви. От них узнал, что «бог на дороге живет и что праведную землю можно нечаянно встретить». После школы хотел немного поучиться, но пришлось идти «в люди», как тогда говорили, помогать кормить многодетную семью: он был старшим.

«Ямская слобода жила так бережливо, что стаканы оставались целыми от деда и завещались будущим людям. Детей же били исключительно за порчу имущества, и притом били зверски, трепеща от умопомрачительной злобы, что с порчей вещей погибает собственная жизнь». Платонов вспоминал это взрослым. Темное и светлое вошло в его раннюю жизнь, замесив характер особенный, мысли особенные и особенный способ их выражения. За первые уроки благодарил первую учительницу Аполлинарию Николаевну: «Я ее никогда не забуду, потому что я через нее узнал, что есть пропетая сердцем сказка про Человека, родимого «всякому дыханию», траве и зверю...»

На его жизнь пришлись исторические потрясения: первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции, гражданская война, коллективизация, голод, вторая мировая. Он работал близко к земле и к машинам, он жил среди бедных людей, и удары исторического молота, которые принимали люди и земля, принимал одинаково с ними. Но будучи отмечен даром всматривания в сущность вещей и даром осмысления сущности, он принимал эти удары особо чутко и нервно.

«Я жил и томился, потому что жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности», - напишет он впоследствии жене Марии. Работник на молотилке, литейщик, помощник машиниста локомобиля в Воронежской губернии до Октября, после Октября — электромонтер в железнодорожных мастерских, председатель губернской комиссии по гидрофикации при земельном отделе, заведующий отделением гидрофикации, заведующий подотделом сельскохозяйственной мелиорации при отделе землеустройства. Все – тяжелое, необходимое, забиравшее ум и силы, практическое. А склад натуры требовал еще и мысленного, словесного, гармонического «Я не гармоничен и уродлив, но так и дойду до гроба, без всякой измены себе» — из позднего признания жене Марии.

Поэт

Он уже был поэт. Его медленный, тягучий, трудный язык, пласты прозы, похожие на вывернутые лемехом плуга пласты земли и одновременно пласты космоса,— чистая поэзия. Не пушкинская, не пастернаковская и, уж ясно, не северянинская — платоновская.

К слову, забрел на вечер Игоря Северянина, читавшего свои знаменитые «Ананасы в шампанском», от которых публика млела. По свидетельству очевидца, «означенное стихотворение произвело на него странное впечатление, и он сейчас же ушел». В воронежских журналах он печатал критику и публицистику. На следующий день вышла его статья об этом вечере: «В том же городе, где истомленные голодом рабочие, еле стоя у станков, последними силами двигают вперед революцию... роскошно откормленная публика дохлебывала в зале консер¬ватории остатки своего духовного убожества». Резко? Грубо? Если не знать, что по быту и по сопереживанию он такой же истомленный голодом рабочий, и иная точка отсчета для него безнравственна, потому немыслима.

Его отсчеты: в губернии создано 763 пруда, из них 168 с каменными и деревянными водоспусками, 316 шахтных и 16 трубчатых колодцев, возведено 800 плотин и 3 электростанции, осушено 7600 десятин земли, организовано 240 мелиоративных крестьянских товариществ, а еще построены мосты, шоссе, дамбы, грунтовые дороги.

Так он заполнил «Личный листок ответработника» в 1924 году. Он ходил в ситцевой или холстинковой рубашке и серых полусуконных брюках — простые были материи. Держался угловато и настороженно, от физического переутомления бледен, в пытливых глазах таится что-то невеселое, искренний с искренними людьми, закрыт с другими. Спустя лет десять он сделает надпись на снимке, где он с женой Марией: «Сыну Тоше от загадочных существ». Загадочность человека ощущал очень остро.

Марию, встретив, полюбил на всю жизнь. Письма к ней (когда он в Воронеже, она в Москве или еще где-то) необыкновенны. Приведя по памяти Пушкина: «Я помню милый нежный взгляд и красоту твою земную»,— признается: «И я плачу от этих стихов и еще от чего-то... Мне стало как-то все чужим, далеким и ненужным. Только ты живешь во мне — как причина моей тоски, как живое мучение и недостижимое утешение».

В одном из писем он рассказывает ей мистический случай: «Проснувшись ночью (у меня была неудобная жесткая кровать)... я увидел за столом, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьезное. Лежа в постели, я увидел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причем то я, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих глаз. Тогда я хотел вскочить или крикнуть, но ничего во мне не послушалось. Я перевел глаза в окно, но увидел там обычное смутное ночное небо. Глянув на прежнее место, себя я там не заметил... Есть много поразительного на свете. Но это — больше всякого чуда».

Любящий человек

Мистическое, чудесное, космическое продолжает земное. Преобразует земное. Преобразует человека. «Как хорошо не только любить, но и верить в тебя как в Бога (с большой буквы), но и иметь в тебе личную, свою религию. Любовь, перейдя в религию, только сохранит себя от гибели и от времени... Как хорошо и спокойно мне, Мария. Я счастливее первых дней любви к тебе. Я от тебя ничего не требую теперь. В боготворении любимой есть высшая и самая прочная любовь».

Один из лучших в мировой литературе рассказов о любви — «Фро».

Из письма: «Пишу о нашей любви. Это сверхъестественно тяжело. Я же просто отдираю корки с сердца и разглядываю его, чтобы записать, как оно мучается. Вообще писатель — это жертва и экспериментатор в одном лице. Но не нарочно это делается, а само собой так получается. Но — это ничуть не облегчает личной судьбы писателя — он неминуемо исходит кровью».

Он исходил кровью, и когда писал главные вещи: «Ювенильное море», «Котлован», «Чевенгур», «Тринадцать красных избушек» и все остальное. Лозунг «Революция — паровоз истории» отозвался в нем понятным и родным звуком. Как и в народе. Народ жаждал, по Платонову, «поскорее приобрести высшее знание: бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучила человеческое сердце».

Народу, как и Платонову, показалось, что с революцией голод, нужда и бессмысленность уйдут.

Он будет нежно и сильно писать революцию, нового человека на новой земле, голого человека на голой земле, со всеми его тяжкими физическими и духовными муками и со всеми тупиками, в каких вновь очутится, в том числе по причине неизживаемой глупости и бюрократизма начальства, и платоновская проза обернется странной двоящейся природой: все крупно, почти торжественно и — исполнено глубокой трагической иронии. Любая страница, любая строка вызывают двойственное желание: смеяться и плакать над ней.

Одно выражение, которое он родил: «бред жизни» — можно назвать золотой формулой мира и антимира, в каком оказался заключен советский человек, его герой.

Так и останется тайной: воспевал Платонов или клеймил? А тайна — потому что припал ухом к земле, к бытию и слушал и передавал, что слышал и как слышал. Как отозвалось и как еще отзовется — наше дело, тех, кому передавал.

Официозная критика, сама или по приказу чутко подозревающая в подобных случаях недоброе для режима, поспешила отлучить писателя от читателя. Были отмечены «юродивые откровения Платонова» и «ложный гуманизм», «лишенный настоящей любви к человеку». После десяти—пятнадцати лет публикаций Платонов исчез из литературы.

Завершенные и незавершенные рукописи частью пропали из его московской квартиры в начале Отечественной войны, на которую он ушел фронтовым собкором «Красной звезды», и никогда не были найдены. Рассказы военной поры составили книгу «Одухотворенные люди», она ходила по рукам в солдатских эшелонах. За войну власти как бы немножко простят Платонова.

В рассказе, давшем название книге, комиссар Поликарпов, которому оторвало руку, «взял свою левую руку за кисть и встал на ноги, в гул свиста и огня. Он поднял над головой, как знамя, свою отбитую руку, сочащуюся последней кровью жизни, и воскликнул в яростном порыве своего сердца, погибающего за родивший его народ: «Вперед! За Родину, за вас!» Этот неестественный, кажется, эпизод случился в жизни.
Все написанное Платоновым — из нее, из жизни, такой неестественной, уродливой и такой прекрасной.

В войну умрет его сын Тоша. Горе болезненно отзовется в отце и придавит мать. Платонов сообщит жене: «...Я сделал здесь на войне столь важные выводы из... смерти, о которых ты узнаешь позже, и это тебя немного утешит в твоем горе». И в другом месте: «Любовь, смерть и душа — явления совершенно тождественные».

Товарищи-газетчики, видя истощение и измождение Платонова, перед самым концом войны добыли для него путевку в санаторий. Он отказывался. Уговорили. Поехал, а до санатория не доехал, куда-то делся. Когда явился в редакцию «Красной звезды», кротко объяснил: «Я наступал...» Выяснилось: присоединился к наступавшему полку.

Говорили, что после войны он работал дворником в Литинституте.

Прогрессирующая болезнь приковала его к койке.

Он умер морозным январским днем 1951 года. Его похоронили за Краснопресненской заставой, на Армянском кладбище.

Самые главные его вещи напечатаны после смерти.

Ему принадлежит знаменитое: «Народ там есть... а меня там нет... А без меня народ неполный».