Израилю Моисеевичу Меттеру могло быть ровно сто. Другой рубеж. Хотя и при жизни было так: только И.М., только на вы, — это при нашей с ним, смею сказать, нежнейшей дружбе. Что, разумеется, не мешало стихии розыгрышей, подколов, подначек.

Помню, как в Гульрипше (Абхазия), в Доме творчества «Литгазеты», в день юбилея И.М. я его озадачивал («Стасичек, зачем это вам?»), время от времени подходя с просьбой перевести ходовые еврейские выражения (хотя так и не знаю, как они в точности пишутся). В результате чего огласил во время застолья полуернический стишок, озаглавленный «На деревню дедушке», — причем подразумевался не столько почтенный возраст именинника, сколько фраза, брошенная в статье Юрием Нагибиным: дескать, Меттер — дедушка советского рассказа. Жанра, по выражению самого И.М., «с острой оптикой» и, к скорби его, вымирающего.

Итак: «Еще от чачи не охрипши, / В надежде: снова поднесут, / Мы на деревне, здесь, в Гульрипше, / Провозглашаем: «Зай гезунд!» / Что означает: «Будь здоров, / Певец собак и мусоров!» / Куняев, плачь в четыре глаза. / Софронов, вой: «А зохэн вэй!» / Дед всероссийского рассказа — / Неужто харьковский еврей? / А тысячи его внучат / Неужто в заднице торчат?.. / Увы! Сей факт непререкаем, / И, как ведется на Руси, / Я громко говорю: «Лэхаим», — / Ведь тут не скажешь: Гой еси», / Поскольку юбиляр не гой, / А, так сказать, совсем другой. / И так же, как простецкий ветер / Мы гордо именуем «ветр», / Кошерную фамилью Меттер / Переиначиваю в «мэтр». / Маэстро, мастодонт, мастак, / Певец мильтонов и собак»… Ну и т.д.

Мусора? Мильтоны? По-нынешнему, менты?

Конечно, прежде всего имелась в виду замечательная повесть «Мухтар», больше известная по хорошему фильму (где Юрий Никулин, кстати сказать, сердечный друг И.М., вполне адекватен уровню прозы). Хотя, учитывая нынешнюю перегрузку разнообразно-однообразных «Ментов» на ТВ, почти приходится оправдывать и оправдываться.

А вот — напротив! И.М., многажды изгонявшийся из печати, нашел способ постижения сущей реальности через «ментуру». Дабы с помощью честных «сотрудников», чья порода покуда не вывелась, сдружившись с ними, увидеть изнанку жизни. Плоды содружества перечислять не стану, кто захочет, прочтет; назову лишь потрясающий душу рассказ «Мать».

Кто он, Меттер, как литератор? Милицейским все же назвать как-то обидно. Тогда — городской, наподобие, скажем, Трифонова? Деревенщик? Вот уж нет, хотя и о деревне писал. Он — поселковый, в чем при неуклюжести термина вижу особый смысл.

И жил он, помимо Питера, в поселке городского типа, в Соснове. А главное — запечатлел (в чем, на удивление редкостен для нашей прозы, в стране переселенцев-мигрантов, резко оборванных и робко отращиваемых корней, это задолго до распада СССР). Где поселок — и место сосредоточения значительной части народа, и тип социального, рубежного, ни деревня, ни город, сознания, и нечаянная модель всей нашей жизни. Той, в которой мы все на виду друг у друга, как поселковые соседи за штакетником (о новорусских заборах речь идти не могла, да и нынче это не норма), и все разобщены, как они же. В отличие от сельчан. Обезличенный быт, где говорят не «у меня в огороде», а «у меня на участке»; где, подержав ритуальный венок у могилы Неизвестного солдата, заявят, что были «на возложении»; где бойкая продавщица скажет, явив странность и быта, и языка: «Никому не секрет, за два года за прилавком я кажного покупателя всю допотопную знаю, а он всю мою допотопную знает»…

К концу жизни (уже 90-е) к И.М. нежданно пришла европейская слава; да, не меньше того. Какие-то престижные премии, переводы на несколько языков… До того он имел прочную, однако, скромную известность: Ленинград воспринимался как провинция (это с Бродским и Довлатовым питерцы ощутили себя в центре вселенной), а в метрополии его перестали печатать вместе с уходом из «Нового мира» Твардовского.

Причиной же перемены стала его коронная вещь, повесть «Пятый угол» (я-то ее читал в рукописи лет за двадцать пять до публикации). В которой Меттер раскрепостился для исповеди, граничащей с самоуничтожением, для беспощадного группового автопортрета: «Мечтатели в двадцатых годах, поредевшие и пытанные в тридцатых, выбитые в сороковых, обессиленные слепой верой и не набравшиеся сил от прозрения, мы бредем в одиночку. Мы трудно соединимы. Глядясь друг в друга, как в зеркало, мы поражаемся собственному уродству».

Сейчас И.М. если и вспоминают, то чаще в связи с одним его человеческим поступком. «Могу напомнить, — писал его ученик по литобъединению, тот же Довлатов, — что именно он в единственном числе аплодировал Михаилу Зощенко в одном из залов ленинградского Дома писателей, когда тот был подвергнут очередному публичному поруганию».

Характерно, однако, что сам Меттер, в воспоминаниях о Зощенко по необходимости пересказав этот эпизод, пуще всего боится, как бы его не заподозрили в похвальбе геройством, и тратит всю доступную убедительность, чтобы доказать: его порыв был «всего лишь» непроизволен. «Всего лишь» естествен. И это, при всей индивидуальности, есть нечто типологическое, а именно нерациональная, идеалистическая закваска российского интеллигента. Способность по-чеховски выдавливать из себя раба. Отчего харьковский еврей из нищей, многодетной семьи сумел превратиться в реликтового питерского интеллигента с манерами (коими я любовался и даже безуспешно пытался учиться), дружившего с Евгением Шварцем и Юрием Германом, знавшегося с Зощенко и Ахматовой.

Тип, которому тяжко давалось воплощение и который сегодня так охотно развоплощается.

Станислав Рассадин
«Новая газета»

На эту тему: