Душераздирающую историю этого узнавания рассказала в своих воспоминаниях вдова Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова. Пятнадцать лет она жила надеждой, что муж, быть может, жив. Для этих надежд у нее были основания. Ей подсылали разных лжесвидетелей, будто бы вернувшихся ОТТУДА. Они сообщали, что совсем недавно — в конце 40-х и даже в начале 50-х встречали Бабеля: кто на Колыме, кто еще где.

Официальные ответы из кровавого ведомства на многочисленные ее запросы тоже были невнятными и противоречивыми. Если и сообщалось, что Бабеля уже нет в живых, даты его гибели всякий раз назывались разные.

Конечно, она давно уже не верила, что в этой жизни им еще дано будет свидеться, но крохотная искорка надежды все-таки теплилась.

И вот…

«…Мне позвонил Долженко (следователь, занимавшийся реабилитацией Бабеля. — Б. С.) и сказал, что дело Бабеля окончено и что я могу получить справку о реабили¬тации в Военной коллегии Верховного суда СССР на улице Воровского (на самом деле на Воровского располагалось здание самого Верховного суда. — Ред.)

Там мне выдали справку такого содержания:

«Дело по обвинению Бабеля Исаака Эммануиловича пере¬смотрено Военной Коллегией Верховного суда СССР 18 декабря 1954 года.

Приговор Военной Коллегии от 26 января 1940 года в отно¬шении Бабеля И.Э. по вновь открывшимся обстоятельствам отменен, и дело о нем за отсутствием состава преступления прекращено».

Я прочла эту справку и спросила о судьбе Бабеля. И человек, который выдал мне справку, взял ручку и на полях лежавшей на столе газеты написал: «Умер 17 марта 1941 года от паралича сердца» — и дал мне это прочесть. А потом оторвал от газеты эту запись и порвал ее, сказав, что в загсе своего района я получу свидетельство о смерти.

Я вышла от него почти спокойной. Я не верила этому! Если бы было написано: «Умер в 1952, в 1953 г. и т. д»., я бы поверила, но в августе 1952 года приходил из заключения Завадский, привез письмо, в котором было написано: «Как будет огорчен Бабель, выйдя из больницы, что он потерял оказию послать весточку домой». Я верила в то, что до августа 1952 года Бабель был жив и содержался в лагере на Средней Колыме, как говорил Завадский…» (Антонина Пирожкова. Семь лет с Исааком Бабелем. New York. 2001.)

В тот же день она написала письмо председателю Военной коллегии Верховного суда СССР Чепцову, подпись которого стояла под справкой о реабилитации Бабеля, и одновременно председателю Комитета государственной безопасности Серову:

«23 декабря 1954 года мне вручили в приемной Верховного суда Союза ССР за № 4н-011441/54 о прекращении производством за отсутствием состава преступления дела моего мужа писателя Бабеля Исаака Эммануиловича.

Одновременно мне сообщили, что 17 марта 1941 года муж мой — Бабель И.Э. умер от паралича сердца.

Считаю, что это сообщение не соответствует действительности, так как наша семья до 1948 года получала официальные устные ответы на наши заявления в справочном бюро МГБ — Кузнецкий мост, 24, что Бабель «жив и содержится в лагерях». Такая последовательность ответов из года в год, свидетельствующая, что Бабель жив, полностью исключает достоверность сделанного мне 23 декабря с.г. сообщения о смерти Бабеля И.Э. в 1941 году.

Кроме того, летом 1952 года меня разыскал освобожденный из лагеря Средней Колымы человек и сообщил мне, что Бабель жив и здоров.

Таким образом, для меня совершенно несомненно, что до лета 1952 года Бабель был жив и сообщение о его смерти в 1941 году является ошибочным.

Прошу Вас принять все зависящие от Вас меры к розыску Бабеля Исаака Эммануиловича и, указав мне место его пребывания, разрешить мне выехать за ним».

Не получив на этот запрос никакого вразумительного ответа, Антонина Николаевна пошла в районное отделение загса за свидетельством о смерти мужа.

Более страшный документ трудно себе представить!

«Место смерти — Z, причина смерти — Z».

Документ подтверждал смерть Бабеля 17 марта 1941 года в возрасте 47 лет. Можно ли было поверить этой дате? Если приговор был подписан 26 января 1940 года и означал расстрел, то приведение приговора в исполнение не могло быть отложено более чем на год.

«Я не верила этой дате и оказалась права. В 1984 году Политиздат выпустил отрывной календарь, где на странице 13 июля было написано: «Девяностолетие со дня рождения И.Э. Бабеля (1894—1940)». Когда мы позвонили в Политиздат и спросили, почему они указали год смерти Бабеля 1940, когда справка дает год 1941, нам спокойно ответили: «Мы получили этот год из официальных источников…»

Зачем понадобилось отодвинуть дату смерти Бабеля более чем на год? Кому понадобилось столько лет вводить меня в заблуждение справками о том, что он «жив и содержится в лагерях»? Кто подослал ко мне Завадского, а потом и заставил писателя К. распространять ложные слухи о естественной смерти Бабеля, о более или менее сносном его существовании в лагере или в тюрьме?»

Кроме этих вопросов был еще и другой, даже более для нее важный, на который она тоже долго — и так же тщетно — добивалась и так и не добилась внятного ответа.

Куда делись рукописи Бабеля, изъятые при его аресте?

Она знала, что постоянно терзающая Бабеля мысль о судьбе этих рукописей, страх, что они могут погибнуть, были для Бабеля мучительнее, чем ожидание близящегося и — он понимал это — неизбежного расстрельного приговора.

«Я попыталась разыскать рукописи. Но на мое заявление в МГБ меня вызвали в какое-то подвальное помещение, и сотрудник органов в чине майора сказал:

— Да, в описи вещей, изъятых у Бабеля, числится пять папок с рукописями, но я сам лично их искал и не нашел.
Тут же майор дал мне какую-то бумагу в финансовый отдел Госбанка для получения денег за конфискованные вещи.
Ни вещи, ни деньги за них не имели для меня никакого значения, но рукописи…

И тогда впервые, год спустя после реабилитации Бабеля, я обратилась в Союз писателей, к А.Суркову. Я просила его хлопотать от имени Союза о розыске рукописей Бабеля».

В сталинские времена Союз писателей в такие дела не вмешивался — разве только посылал от имени своих членов проклятия разоблаченным врагам народа и требования расстрелять их «как бешеных собак».

Но времена были уже не сталинские, а — оттепельные, хрущевские, и А. Сурков — тогдашний руководитель писательского Союза — обратился к председателю Комитета государственной безопасности генералу армии Серову с таким официальным запросом:

«…В 1939 году органами безопасности был арестован, а затем осужден известный советский писатель тов. Бабель Исаак Эммануилович.

В 1954 году И.Э. Бабель посмертно реабилитирован Верховным судом СССР.

При аресте у писателя были изъяты рукописи, личный архив, переписка, фотографии и т. п., представляющие значительную литературную ценность…

Попытка вдовы писателя — Пирожковой А.Н. получить из архивов упомянутые рукописи оказалась безуспешной.

Прошу вас дать указание о производстве тщательных розысков для обнаружения материалов писателя И.Э. Бабеля.

Секретарь правления Союза писателей СССР
А. Сурков»

Ответ на этот запрос пришел очень быстро. Это был тот же ответ, который незадолго до того получила Антонина Николаевна: рукописи не найдены.

«…Быстрота, с которой он был получен, говорит о том, что никаких тщательных розысков и не производилось.

Я стала подозревать, что рукописи Бабеля были сожжены, и органам безопасности это хорошо известно. Однако есть случаи, когда ответ об изъятых бумагах гласит: «Рукописи сожжены. Акт о сожжении № такой-то». Так, например, ответили Борису Ефимову на запрос о рукописях его брата Михаила Кольцова.

Однажды, уже году в 1970-м, ко мне пришла молоденькая сотрудница ЦГАЛИ, куда я решила дать кое-что из рукописей Бабеля. Она мне рассказала, что рукописи арестованных писателей все же находятся, иногда поступают от частных лиц, а иногда из архивов КГБ. Быть может, когда-нибудь найдутся и рукописи Бабеля.

Я сказала:

— Если бы мне разрешили искать их в архивах КГБ, то я потратила бы на это остаток своей жизни.

— И я тоже! — с жаром воскликнула она.

И было так трогательно слышать это от совсем молодой девушки из ЦГАЛИ.

Но надежды на то, что рукописи уцелели, теперь уж нет.

В 1987 году, надеясь на изменившуюся ситуацию в стране, я снова подала заявление с просьбой о поиске рукописей Бабеля в подвалах КГБ.

В ответ на мою просьбу ко мне домой пришли два сотрудника этого учреждения и сказали, что рукописи сожжены».

Незадолго до вынесения ему смертного приговора Бабель написал Заявление на имя «Народного Комиссара внутренних дел Союза ССР», которым в это время был Берия.

Виталий Шенталинский, приводя в своей книге текст этого Заявления, замечает, что, скорее всего, оно было написано «по указке следователей». Может, оно и так. Может быть даже, что и тут не обошлось без «методов физического воздействия» — или живой памяти об этих методах. Но для такого обращения была у Бабеля и своя, личная, очень важная для него причина, о которой криком кричит каждая строка этого его Заявления. Но в особенности — такой его абзац:

«Я прошу Вас, гражданин Народный Комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи… Рукописи эти — результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати…»

Это был крик! Последний, предсмертный вопль: «Делайте со мной что хотите, избивайте, пытайте, унижайте, только — «не троньте моих чертежей!», оставьте мне мои черновики, мои рукописи!

Он, конечно, понимал, не мог не понимать всю бессмысленность, безнадежность этого своего обращения — знал ведь, с кем имеет дело! Но боль от сознания, что рукописи могут пропасть, страстное желание сохранить над ними свою власть, не отдать их, как говорил Есенин, «в чужие руки» было сильнее логики, сильнее здравого смысла, сильнее инстинкта жизни, сильнее гордости и чувства собственного достоинства.

Вряд ли это могли понять те, к кому он обращался. Но почуять это они могли: ведь палач лучше, чем кто другой, знает, куда надо ударить пытаемого, чтобы он испытал самую острую, самую непереносимую боль.

Сработала ли тут сила инерции бездумного и бездушного бюрократического механизма, или это было проявлением повышенной мстительности и злобности, особо изощренного, целенаправленного палаческого садизма, но этот последний, самый страшный для Бабеля удар они ему нанесли.

А настоящая дата смерти Бабеля узналась, когда перестала быть тайной точная формулировка вынесенного ему приговора.

Вынесен он был 26 января 1940 года.

Текст его был краток:

«Бабеля Исаака Эммануиловича подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу… Приговор окончательный и на основании постановлений ЦИК СССР от 1/Х11-34 г. в исполнение приводится немедленно».

Бенедикт Сарнов
Новая газета