Эфраим Севела, друг барона Ротшильда и гангстеров с Брайтона

Анатолий ЛЕМЫШ

Как-то на уличной раскладке попалась мне книга Эфраима Севелы “Мужской разговор в русской бане”. Полистал-полистал, увлекся, да и не заметил, как дочитал до конца. Благо, лотошник попался терпеливый и понятливый. Потом были “Моня Цацкес - знаменосец”, “Попугай, говорящий на идиш” и другие книги Севелы, проглатываемые в момент, наподобие романов Чейза или Стивена Кинга. Но, в отличие от страшилок и детективов, книги Эфраима Севелы - это настоящая литература, что становится ясно после первой же страницы. Безумные коллизии, яркий, образный язык, невероятно комичные и трогательные истории при общей трагической фабуле - вот что такое художественный мир Севелы.

На Западе он давно считается классиком. За годы эмиграции там было только два писателя из России, зарабатывавших на жизнь исключительно гонорарами за свои произведения: Солженицын и Севела. Остальным - и Бунину, и Набокову, и Аксенову с Войновичем - приходилось где-то служить, читать лекции, подрабатывать на радио или в журналах. Севела свой статус свободного писателя не разменял ни на что - разве что, пожалуй, на режиссерство. Тринадцать романов, переведенных на десятки языков, тринадцать снятых им самим фильмов, награжденных всевозможными премиями - кажется, бывшая родина могла бы гордиться своим блудным сыном! Ан нет. Почти никаких публикаций в прессе России и других стран СНГ о Севеле не наблюдается. Готовя эту статью, я специально поискал Севелу в российском Интернете - там только списки его вышедших романов да снятых фильмов. И это явное замалчивание, конечно, вызывает вопросы у внимательного читателя.

И только, пообщавшись немного с Эфраимом (как, без всякого отчества, он просит себя называть) во время его приездов в Киев, я понял: своеобразный заговор молчания вокруг этого, без сомнения, чрезвычайно одаренного человека объясняется двумя причинами. Во-первых, подчеркнуто еврейская тематика его произведений чрезмерна для нынешней русской литературы, стремящейся найти свою национальную идею. А во-вторых, Севела как личность необычайно самодостаточен. При всей своей фантастической общительности и умению влипать в необыкновенные истории, он не нуждается ни в каких литературно-киношных тусовках. Он вне писательских, политических и прочих группировок, не признает никаких авторитетов, не чтит неписаных “табелей о рангах”. Он просто вне тех кругов, в которых создаются кандидатуры для вознесения на Олимп. А в компании он способен “забить” любого записного говоруна, ибо переполнен такими сногсшибательными, чисто мюнхгаузеновскими историями, что ни переиграть его, ни остановить невозможно. И думается мне, такой монологический стиль общения ему никак не могут простить менее яркие представители писательской братии.

Наш разговор с Севелой, начавшись вполне традиционно - с благодарности автору за его книги и с вопросов о творчестве - вдруг превратился в скачку по странам и континентам, с совершенно неправдоподобными действующими лицами, каждому из которых он находил меткую характеристику. Потом я понял, что, видимо, таков писательский метод Севелы: свои романы он вначале кому-нибудь рассказывает, и, когда сюжет примет завершенный вид, приводящий слушателя в транс, - переносит его на бумагу.

Итак, малая толика из застольных историй Эфраима Севелы.

“Мы с друзьями захватили приемную Верховного Совета СССР!”

- Эфраим, расскажите, пожалуйста, как вас высылали из Советского Союза.

- Дело было зимой 1971 года. Тогда евреев не выпускали из СССР в Израиль, и как-то собрались много “отказников” - моих друзей, которым здесь выдали “волчьи билеты” - и решили от отчаяния устроить акцию протеста: захватить не что-нибудь, а приемную Верховного Совета! Естественно, пригласив западных журналистов. В последний момент я, из чисто дружеской солидарности, пошел с ними. Хотя совсем не имел ну никакого желания уезжать: я был известным киносценаристом, мои фильмы выходили раз в год, была кооперативная квартира в центре Москвы, дача и т.д. Но раз мои друзья протестуют - я не могу быть в стороне. Этакий рыцарь благородный.

Мы оккупировали приемную, вручили кому надо свою петицию. Ну, и я оказался, по своему обыкновению, как бы на первых ролях, лез вперед и говорил о свободе. Уже к вечеру было принято правительственное постановление: удовлетворить нашу просьбу и создать комиссию по выезду.

Как мы потом поняли, эта акция была тщательно подготовлена в соответствующей службе. Была какая-то тайная война в верхах, и евреев-”отказников” использовали как таран. Так вместо 15 лет тюрьмы я вдруг оказался как бы героем, и получил Париж.
Один из ответственных товарищей, генерал-лейтенант, пригласил меня на беседу, и сказал много интересных вещей: он, видимо, хотел, чтобы о них узнали на Западе. Он сидел и листал мое личное дело, которое уже оказалось у него на столе. И вдруг обнаружил, что я был “сыном полка” и уже в 16 лет получил медаль “За отвагу”. Он как-то расположился ко мне, и говорит: “Там, в Израиле, вы скоро попадете на фронт. Будет война евреев с арабами. Пожалуйста, - говорит, - не осрамите чести своих учителей-командиров!”

Представляете, услышать такое от советского генерала - ведь СССР поставлял тогда оружие арабам!

- А за что вы получили медаль?

- Ее давали за военнопленного, захваченного лично тобой. Я взял немца-капитана, заблудившегося в тумане на нейтральной полосе. Я тоже заблудился, но он этого не знал. Мы столкнулись нос к носу, он - при оружии, я - без, ему - тридцать, мне - шестнадцать. Но я был из беспризорников, прошел ту еще школу, и обезоружил его в момент, скрутил руки ремнем. Веду его, а куда - не знаю: туман. Тут немец свалился в окоп, и я понял, что это родной советский окоп: такая оттуда вонь пошла. В наших окопах не было туалетов, а в немецких были, химические. Я понял, что иду в верном направлении. И с тех пор этот запах для меня - ностальгический запах родины.

“Ротшильд в меня просто влюбился!”

- Так я стал первым, кого выслали из Советского Союза, кто покидал страну с этаким почетным эскортом милиции. И Шемякина, и Солженицына выслали потом. В Париже меня, мою жену и дочь Машу встречали, как в свое время челюскинцев в Москве, чуть ли не под гром орудий! Самые знаменитые аристократы боролись за право заполучить меня на вечер. А у нес нас троих было всего триста долларов - при высылке отобрали все, включая квартиру.
И барон Эдмон Ротшильд, красавец, умница, этакий усатым Мопассан, зубы - как с рекламы “Аква-фреш”, но свои - этот богатейший человек Европы Ротшильд часто приглашал меня к себе, в свой великолепный дворец, и я в компаниях парижских банкиров и людей искусства рассказывал свои байки. Они слушали меня по много часов подряд. А переводила на французский моя 11-летняя дочь - как сказал, что в советских школах плохо учили?!
Ротшильд в меня просто влюбился. Его загородный дом был нашим домом. Со всей обслугой, машинами, со всеми прелестями западной цивилизации. Во дворце на острове посреди Сены собирались до ста интеллектуалов, и все расспрашивали, расспрашивали...

И вот однажды Ротшильд решил, что я писатель. Я стал объяснять, что не писатель я, а сценарист, а это просто изготовитель полуфабрикатов. Ничего подобного, сказал он, и открыл мне, что сейчас на передний план в писательстве выходят бывшие кинематографисты. Они пишут очень визуально, словно делают картинки в кино. И точный, сжатый монолог - все это “съедается” публикой охотней всего. Барон и говорит: садись и пиши книгу. Ну, сделай это для меня! Что тебе для этого нужно? Может, поместье мое не устраивает? Или квартира в Париже? Я куплю тебе любую. Я владею международным средиземноморским клубом, это 196 курортов во всем мире. Я пошлю тебя объехать их все, только привези книгу!
Я сел и за 14 дней написал свой первый роман “Легенды Инвалидной улицы”. Как говорится, левой ногой, не разуваясь. И без правки он ушел на переводы. Тут же на него посыпались самые лестные отзывы: и Иды Шагал, умнейшей дочери Марка Шагала, и других знатоков русской литературы.

Но написать книгу - одно, а сделать ее популярной не может даже сам Ротшильд. И, чтобы убедиться в качестве моего романа, он отправляет меня в Нью-Йорк, в знаменитое во всем мире издательство “Даббл-дей”. Это - конвейер по производству бестселлеров. Я получил аванс аж в 25 тысяч долларов, сумасшедшие для меня деньги, потому что те триста “зеленых”, с которыми моя семья оказалась во Франции, давно кончились, а брать у барона гордость не позволяла.

Но оказалось, что я мог получить в издательстве аванс гораздо больший. Потому что внутренняя рецензия на мой роман, написанная крупнейшим и сверхпридирчивым рецензентом издательства, начиналась словами:

“Совершенно никому не известный автор Эфраим Севела, приехавший из России, написал вещь, которая не может быть сравнима ни с одним произведением писателей западного мира об евреях. Рядом с Севелой лауреаты Нобелевской премии такие-то (следуют фамилии) выглядят малокровными и немощными. Держитесь этого автора. Он сделает “Даббл-дей” богатым...”
Это была первая, закрытая рецензия. Книга вышла в Нью-Йорке, затем сразу во Франции - и в переводе, и по-русски. А сейчас я и сам не знаю, в скольких странах она издана, каков ее общий тираж.

- Как вы полагаете, почему Ротшильд именно к вам был так расположен?

- Мне объяснила это русская секретарша, специально нанятая Ротшильдом, чтобы наладить контакт между нами. В кругу друзей этого миллиардера, в его “короне”, были звезды любой величины и окраса. У него, жертвовавшего на Израиль миллионы долларов, не хватало только одного: еврейского национального героя. Он, правда, не знал, что героем я никогда не был, что это все шикарные обстоятельства и мой авантюрный характер вместе с длинным языком. Меня, как героя, создали.

Когда моя рожа появилась на обложке журнала “Экспресс” на фоне Васи Блаженного - я был “человеком месяца”. Я был первым, кто вырвался из-за железного занавеса. Обо мне пресса прислала что угодно: сокрушил Кремль, опрокинул Кремлевскую стену.... А я был жалкий поручик Киже. Пытался вырваться из этого образа - не получалось. У меня брали интервью и цитировали: как сказал наш национальный герой... Уж-жас!

А во-вторых, Ротшильду открылось главное. Он, здоровый спортсмен, окруженный со всех сторон телохранителями, в жизни никого не ударил, и его никогда не били. И ему показалось, что моя судьба - это предел его мечтаний. Он страшно гордился, что он мой друг. Он попросил, чтобы я на обложке журнала с моей рожей написал ему несколько слов. Я написал крупно, размашисто: “Моему другу Эдмону Ротшильду, товарищу по борьбе”. Он такого никогда не ожидал: Ротшильд - и “товарищ по борьбе”! И повесил мой портрет в своем офисе, над письменным столом, как в Союзе вешали Ленина или Брежнева.

Ротшильд хотел сделать надо мной “финансовую крышу”, оградить от тягот эмиграции. А моя бывшая жена Юля, кстати, внучка Утесова, в свое время была секретарем комсомола в Вахтанговском училище. И когда Ротшильд заговаривал с нами о финансах, она становилась в позу Зои Космодемьянской на допросе у немцев, с отрезанной грудью, и говорила: “Мы приехали сюда не побираться, а работать!” Поэтому кое-кто в окружении барона, завидуя нашей дружбе, все время старался нас рассорить: не было еще человека, который пришел бы к Ротшильду и чего-нибудь не попросил. Они думали: не просит малого - значит, нацелился на нечто крупное. И гадили исподтишка.

“С Галичем мы постоянно пересекались в области женщин”

- Эфраим, расскажите о ваших отношениях с Александром Галичем.

- Саша - человек, живший на веревке своего таланта. Талант его водил. Неземные такие толчки водили. Он понимал, что нельзя, что ему, слабому еврею, дадут по голове. Он хотел бы поступать по-иному, да не мог. А так как ему аплодировали за его песни, он готов был умереть под аплодисменты - артист! И он пел.

С Галичем мы постоянно пересекались в области женщин, еще с пятидесятых годов. И у него, и у меня, так случалось, были одни и те же дамы. Злой рок сводил. “А вы не приятель Саши Галича?” - спросила меня одна дама. В постели. Он позвонил мне: “Слушай, ты действительно с ней?” - “А ты?”

Было и еще одно, очень важное, пересечение. Оба мы были киносценаристами, я немного моложе. Были и слегка конфликтные ситуации.

Сашу я очень любил, он пел на моей свадьбе. Тогда Никита Богословский, еще молодой, ягодицами выбил мелодию на клавишах пианино. Пел Галич у меня дома и в ночь перед моей высылкой из Союза. Я очень любил присутствовать на его выступлениях. От Саши всегда веяло талантом - настоящим, высокой пробы. В манере говорить, во всем. А кроме таланта, был в нем этакий барин, сибарит, который любил комфорт и очень боялся боли.

А когда меня выслали на Запад - в Париже на меня сразу накинулись. Приехали и из радиостанции “Свобода”: хотите вести программу по культуре или политике? Выбирайте, придумайте сами себе должность, мы ее утвердим в Вашингтоне. Три тысячи долларов в месяц, машина, бесплатная квартира в Мюнхене...

Жена моя заявила, что не хочет жить с немцами. Хорошо, мы откроем в Париже отдел культуры - для вас! Я хотел было уже дать согласие, но подумал, и решил: нет, не пойду. Сам себя я ставил в очень тяжелое положение: не работая, не получая зарплаты, с двумя маленькими детьми, писать книги и рассчитывать, что когда-нибудь они станут меня кормить - это было очень опасно. Но вещать против своей страны я не стал.

И вот в 74-м году приезжает в Париж высланный Галич. И ему отдают место на “Свободе” приготовленное специально для меня. Я отказался, а он пошел. Пел в вату, в глушилки, и брал за это деньги.

Встречаемся мы с ним в Париже. Он говорит: старик, я все знаю, что это место твое. Но я без комфорта жить не могу. Я понимаю, что это золотая клетка, очень гадкая.
Говорю: Саша, я тебя ни в чем не виню. Может, если б у меня была иная ситуация, и я бы полез в эту клетку. А так - живу, как видишь, не умираю.

И еще один, последний наш разговор на эту тему, в ноябре 1977 года. Пошли мы ночью на Елисейские поля, купить водки. Галич и говорит: “Старик, надо нам с тобой подводить итоги. Я залез в вонючую золотую клетку. Я должен петь на потеху людям, которых презираю. Ты выиграл в нашем с тобой негласном споре. Ты уже стал известен во всем мире. А я потерял свою аудиторию в России, а больше у меня ничего не было. Тебя запомнят, а меня нет...”
“Сашенька, - отвечаю, - тебя запомнят, потому что ты очень, очень талантлив.” - “Кому он нужен, этот талант? Я свой талант продавал. Потому что очень боялся боли и нищеты...”
Мы вернулись к гостям, и больше об этом не говорили. А через месяц он странно, нелепо погиб от удара тока.

Вот такая это была трагическая фигура, горячо любимый мной Александр Аркадьевич Галич. Глядя, как он поет по телевизору “Когда я вернусь”, я плачу.

“Сказки Брайтон Бич”

- После Франции и недолгого пребывания в Америке я уехал-таки в Израиль. Много лет прожил там, воевал, как и предсказывал мне гэбэшник, а потом все-таки снова удрал в Штаты.

- Как вы думаете, почему многие творческие люди не прижились в Израиле?

- Думаю, дело в том, что Израиль - маленькая провинциальная страна. Однажды меня в компании спросили, могу ли я в одной фразе определить, что такое Израиль? Я ответил: на мой взгляд, это страна вооруженных дантистов. Фраза пошла по стране, и меня возненавидели все те, у кого болят зубы. Евреи, живущие в других странах, служат как бы бродильной закваской для их культур и экономики. Но, собранные в одно место, они превращаются в говно.
- Прибыв в Америку, вы, конечно, поселились на Брайтоне?

- Да, потому что там я был король. На Брайтон-бич, в ресторане “Кавказ” был однорукий гардеробщик Гриша - еврей из Одессы. Шутили, что руку ему оторвали в 1941 году, когда волокли в военкомат. Грише на чай всегда давали на доллар больше, потому что, когда он подавал пальто, то воротник держал зубами. Так вот, когда этот Гриша прочел мой “Мужской разговор в русской бане”, он мне потом жаловался: “Я свою жену 15 лет не трогал... Она чуть не скончалась в эту ночь! Теперь она боится оставаться со мной в одной комнате!”
А еще в Нью-Йорке был глава русской мафии Евсей Агрон - ленинградец, из очень хорошей семьи, библейской красоты мужчина. Он говорил, что когда в Питере выходил на дело - во Владивостоке поднималась на ноги вся милиция! Он хотел со мной познакомиться, но не решался подойти (!) Ему как-то ночью позвонил его “коллега” и спросил: “Хочешь посмеяться?” И стал читать по телефону моего “Моню Цацкеса - знаменосца”. И дочитал до конца - 175 страниц! Агрон был в восторге, но меня почему-то стал бояться. А когда я написал “Тойоту Короллу”, Евсей Агрон специально открыл новую газету - тогда вторую русскую газету в Америке - чтобы напечатать мой роман.

Бедный Агрон, его убили в тот день, когда его жена рожала. Он умирал в больнице на втором этаже, а на четвертом родился его сын.

- По вашим рассказам чувствуется, что вы любите необычайные истории и собираете всяких колоритных персонажей. И романы свои вы тоже пишете “с натуры”?

- Только с натуры. Потому что жизнь гораздо богаче любой фантазии. Эта история про Евсея Агрона, и про гардеробщика Гришу, и многое другое входит в мой новый роман “Сказки Брайтон Бич”.

Про Америку у меня вообще масса историй, случаев, анекдотов. Дело в том, что мне пришлось ее исколесить из конца в конец - не только никому из эмигрантов, но и редкому американцу удавалось столько проехать по его родной стране.

Еще когда я жил в Иерусалиме, меня попросили, зная мое умение говорить, собрать как бы гуманитарную помощь в пользу бедных евреев-эмигрантов. Мне устраивали встречи с американской публикой, я рассказывал свои байки о России и Израиле, и собирал пожертвования. Я объехал триста городов, и собрал четыреста двадцать восемь миллионов долларов.

- Сколько - сколько?!

- Четыреста двадцать восемь миллионов. “Мне так нравится этот молодой человек, - говорила какая-нибудь старушка с голубыми волосами, - что кроме двадцати пяти тысяч, которые я собиралась отдать, я в его честь даю еще двадцать пять.” Это было познание Америки, совершенно иного мира. Американцы приходят вас послушать, но сами мучительно хотят рассказать о своей жизни. Поэтому после встречи начиналось растаскивание по ресторанам. Это было очень интересно.

Правда, я потом узнал, что от собранных денег мне полагался процент, и большой. Но меня надули, ничего не заплатили...

Я полгода кружил в самолетах, и мен подавали вечно улыбающиеся стюардессы. Я настолько привык видеть эти улыбки, что однажды, когда я шей по 5-й Авеню в Нью-Йорке, и вдруг навстречу мне идет прелестная стюардесса - у меня тут же потекли слюнки! Павловский рефлекс.

Кино, говорящее не только на идиш

- Эфраим, после вашей высылки в 1971 году снятые вами фильмы были преданы забвению, и мы мало их знаем. А новые ваши работы в кино доходят до нас очень редко, разве что в Киеве демонстрировался “Попугай, говорящий на идиш”, да на вашем творческом вечере показывали “Колыбельную”. Так что для многих ваш путь в кино скрыт больше, чем ваша проза.
- Я был сценаристом, а это, знаете, недомерок: он пользуется приблизительным языком и все делает приблизительно. А к прозе я всегда относился с огромным почтением, вырос на Чехове и Бунине, и не представлял, что могу претендовать на звание писателя. Режиссер делает с вашим сценарием все, что хочет. Но мне надоело ужасаться, глядя на экран, и с гадливостью читать под этим дерьмом свою фамилию. И когда, на восьмом сценарии, режиссер наломал дров еще на стадии режиссерской разработки, и я понял, как хреново это будет выглядеть на экране - я его выгнал. Сказал: я верну деньги (хотя денег уже не было), но сценарий я забираю. Тогда дирекция киностудии мне сказала: фильм все равно запланирован, хотите - делайте его сами!

Имея только негативный опыт работы с режиссерами, актерами и т.д., я все-таки сделал эту картину: “Годен к нестроевой”. В результате его за год просмотрели 60 миллионов зрителей. Для того времени это было огромное число. С той поры я свои фильмы снимаю только сам. Сейчас у меня уже тринадцать фильмов, многие из которых завоевали всякие призы на международных кинофестивалях: и “Попугай, говорящий на идиш”, и “Ноктюрн Шопена”, и “Колыбельная”, названная газетой “Чикаго сан тайм” одной из самых сильных картин о катастрофе европейского еврейства.

- А какой свой роман или фильм вы могли бы назвать самым любимым?

- Очень люблю “Легенды Инвалидной улицы”, “Моню Цацкеса”. Из фильмов - “Попугая” и “Колыбельную”. Но знаете, чем я на самом деле больше всего горжусь? Мне почти семьдесят лет, а четыре года назад у меня родилась дочь!