Часть 1
Я говорю на русском языке,
Ни перед кем не надо извиняться,
Что книга русская в моей руке.
Как здорово в родное возвращаться.
Наперекор растрепанной судьбе,
Я исписал все книжные страницы.
Регина, Ригушка, я помню о тебе.
И молодой солдат. Мне дороги те лица
Отца и матери, уехав на восток,
Все начало с нуля семейство Ротов.
Я знаю, что оттуда мой исток,
А жизнь готовила крутые повороты.
Родился я, Володька, - Ротов сын.
Двух «т» тогда фамилия не знала.
Я с колыбели набирался сил,
И было творческим мое начало.
Врагом народа нарекли отца,
Забрали, увезли, и без возврата.
Сидели рядом с мамой у крыльца,
Я - на ее коленях рядом с братом.
Мы тяжело росли…Бобруйск в огне войны.
И слово «юден» - скорбная печатка.
И стали венграми Роты-сыны,
А мама плакала над детками украдкой.
Отец наш-лагерник нам десять лет писал,
Мы ждали весточек из Магадана.
Мы верили в любовь и чудеса.
И в ожиданьи встречи долгожданной,
Больной извозчик нам привез привет
Из лагерной невыносимой доли.
И вот тогда слегка забрезжил свет
И вера в возвращение на волю.
Я до войны не знал, что я еврей.
Я венгром был. Так нас спасала мама.
Ведь надо было выжить средь зверей –
В аду, в котле неотвратимой драмы.
Я становился все умнее и хитрей,
Я многому в том пекле научился.
Я – венгр по паспорту. Но сердцем я – еврей.
Такой уж вот у Роттов получился.
Я повзрослел внезапно, вел дневник.
Вот, вот оно, то творчества начало.
И я уже отличный ученик.
И все это, конечно, замечают.
Я стал невозвращенцем. Слово «жид»
Я слышал чуть не с самого рожденья.
О том, что мне в дальнейшем предстоит,
И книгу написал, как откровение.
Ох, цорес, цорес! Все наоборот
Мы делали, ведь так учила мама.
Но я не предавал еврейский род,
А к цели шел и гордо, и упрямо.

Часть 2
Все состоялось. Кончен институт.
…Томск и Бобруйск, и , наконец, Тольятти.
Но были мы рабами, наш галут
Прошел, как-будто в чеховской палате.
Пора настала когти рвать. Да, да.
Сказать «прости!» Бобруйску и России.
Я рисковал, но выиграл тогда:
Канада стала для меня Мессией.
Вертелся я, как белка в колесе.
Был молодой, напористый, упрямый.
И вот уже на взлетной полосе
Огромный лайнер. Я лечу и мама.
Я ничего не мог предугадать.
Жену, детей оставил я в Тольятти.
Я знал НКВД, таку их мать!
И спрашивал: кто по счетам заплатит?
Кто даст моей семье зеленый свет?
Кто даст мне шанс, чтоб все начать сначала?
Вопросов много. А ответов нет.
Душа от безысходности кричала.
Но…я поверил: есть на свете Бог.
Мой Бог не даст пропасть мне на чужбине.
И возвратить семью он мне помог,
И стал я для него послушным сыном.
Я сделал обрезанье в сорок лет,
Отцовский талес, свято сохраняя.
И вот сверкнул в конце туннеля свет.
Я шел, себя по жизни подгоняя.
Работал и писал свои тома,
Чтоб стала память об отце бессмертной.
Мне снилась магаданская тюрьма
И жирный вертухай – подлец безвестный.
Я кровью строчки книги поливал.
Я на страницах заново рождался.
Я не боялся: памяти обвал
Мне не грозил. Я в книге состоялся.
Она меня вела по городам,
Родных всех воедино собирала.
Писал о радостях, а по пятам - беда
Мне открывала подлые забрала.

PS Я перед вами здесь, как на духу.
Вам открываю все свои секреты.
Я помню и ромашки на лугу,
И севера морозные рассветы.
А там, в Торонто, вся моя семья.
Мы выжили, самих себя построив.
Спасибо самым преданным друзьям,
Моим родным. Они – мои герои.
А книги – вот они. У памяти в плену
Живу, когда беседую я с вами.
Я выиграл с судьбой своей войну.
И радости моей бушует пламя.
Печали радостей и радости открытий,
Я ими с вами щедро поделюсь.
А коли что не так, не осудите.
Своей судьбы несу я в сердце грусть.
Ада Кац-Ничпальская