Главная » 2011 » Апрель » 16 » Современница
14:09 Современница | |
Театр не спорт, здесь рекорды фиксировать не принято. И все же магия цифр завораживает, даже когда речь идет об искусстве: 15 апреля исполняется пятьдесят пять лет театру «Современник». Ровно столько же — день в день! — Галина Волчек работает в нем и почти четыре десятилетия возглавляет, являясь главрежем и худруком. Остается лишь подивиться такому постоянству... — В каком жанре ваша жизнь выдержана, Галина Борисовна? — От рождения до дня сегодняшнего? Никогда не задавалась подобным вопросом. Дайте-ка подумаю... Логично предположить, что на разных этапах жанры менялись, но если суммировать, наверное, получится трагикомедия. Каков режиссер, такова и пьеса... Знаете, порой проще оказать влияние на чужую судьбу, чем в собственной разобраться. Недавно помогала дочке нашей артистки, которую не хотели брать в полицию. Да, оказывается, есть люди, стремящиеся туда всей душой! Девушка пришла ко мне в слезах и рассказала, что с отличием окончила академию милиции... или полиции? Запуталась я в этих названиях... Словом, она блистательно отучилась и надеялась получить место инспектора. Изначально ей это обещали. А потом вроде как передумали без видимых причин. На личном деле появилась загадочная надпись: «Не рекомендовано». Кем, почему? Я стала допытываться, может, говорю, у тебя в биографии было что-нибудь такое, порочащее? Нет, отвечает, ничего компрометирующего. После окончания школы работала костюмером в «Ленкоме» у Марка Захарова, потом поступила в академию. Я как услышала про театр, сразу сказала: стоп! Наверняка кто-то из принимавших решение кадровиков не увидел разницы между сценой и борделем. Была в этом вопиющая несправедливость: вместо того чтобы идти по маминым стопам в актрисы, девчонка захотела стать милиционером, а ей не дают, разрушают мечту! Я почувствовала себя обязанной вмешаться, хотя не представляла, с какой стороны подступиться к проблеме. Ведь в Министерстве внутренних дел никого персонально я не знаю, не было, к счастью, повода туда обращаться. А тут по радио рассказали о новом начальнике ГУВД Москвы, мол, и специалист классный, и человек отличный. Дай, думаю, позвоню ему, вдруг откликнется? Набираю телефон приемной, называю себя, объясняю: мне бы на пару минут по личному вопросу услышать господина Колокольцева. Не успеваю закончить фразу, секретарь говорит: «Владимира Александровича на месте сейчас нет, но как только появится, обязательно вас соединим. Оставьте номер». Почему-то не сомневалась: это вежливая форма отказа. Но через полчаса раздался звонок: «Колокольцев. Слушаю вас, Галина Борисовна, чем могу служить?» Все подробно рассказала. Диалог у нас получился удивительный! Начальник ГУВД разговаривал так, словно не я к нему с просьбой обратилась, а он собирался наниматься в труппу театра «Современник». В итоге на следующий же день Владимир Александрович принял девочку, за которую я хлопотала, посодействовал с трудоустройством. Сейчас она ходит в форме лейтенанта и, кажется, вполне счастлива. Мне ведь в жизни тоже много раз помогали, хотя никогда и никого не просила об этом. Показательная история связана с запиской, которую Михаил Ромм адресовал моему учителю в Школе-студии МХАТ. Александр Карев долго хранил письмо и показал его, когда я уже была худруком в «Современнике». Все эти годы не догадывалась о содержании записки, мне и в голову не пришло сразу заглянуть внутрь. Не смогу внятно объяснить, почему не открыла ее после выхода из квартиры Ромма. Наверное, по той же причине, по которой до сих пор не люблю делать рентген и сдавать анализы. Не хочу знать, что во мне, боюсь услышать нехорошую новость... Ромм оказался единственным человеком, которому решилась почитать перед творческим конкурсом. Михаил Ильич был нашим соседом по дому на Полянке, он работал с моим папой, знал меня с детства, я его боготворила и стеснялась чуть меньше остальных. Всем прочим не могла признаться, что хочу стать артисткой. В первую очередь папе, которого безумно любила. Он не одобрял мой выбор, на худой конец соглашался на сценарный факультет ВГИКа. Я же мечтала о сцене, хотя прекрасно понимала, что внешне сильно отличаюсь от традиционного образа советской актрисы тех лет... Ромму, трясясь от робости и страха, я прочитала отрывок из шолоховского «Тихого Дона» и почему-то стихотворение Маяковского «Парижанка». Михаил Ильич внимательно выслушал меня, потом спросил, кто набирает курс в Школу-студию. Узнав, что Карев, вырвал страничку из блокнота, взял ручку, написал несколько слов, сложил бумажку вдвое и вручил мне со словами: «Не волнуйся, спокойно поступай. Это для твоего педагога». Взбодренная поддержкой Михаила Ильича, я пошла на экзамены, где отдала письмо Кареву. Александр Михайлович, по-моему, даже не взглянул на листок и лишь через годы, незадолго до смерти, вернул мне. Там было написано: «Слушал. Понравилось. Верю в нее. Ромм». И все. Никаких просьб... — Прямо как в сказке! — Знаете, они ведь тоже разными бывают. Сказки. Одно дело — Гофман, и другое — братья Гримм или Кэрролл. Я рано стала задумываться над вопросами, которые обычно не приходят в голову ребенку. Лет в восемь уже всерьез, насколько это возможно в таком возрасте, размышляла о смерти. Лежала в кровати, укрывшись с головой одеялом, и пыталась представить, что случится, когда умру, во что превращусь — в цветок или в камень. Дело происходило в Алма-Ате, куда мы эвакуировались вслед за студией «Мосфильм». Это 42-й год. Папа и мама были дома, к ним пришли гости, взрослые вели какие-то скучные разговоры, я почти не слушала их, ворочалась с боку на бок и думала о своем... Первое мое отчетливое воспоминание датировано летом 41-го, все, что приключилось раньше, память не сохранила. Когда немцы приблизились к Москве, родители сказали мне и моей лучшей подруге, что нам придется уехать из города. Мы отреагировали на новость с детским идиотизмом, страшно обрадовались. Помню, играли во дворе в красный с белыми горошинами мяч, который папа привез из Польши, и орали от счастья. «Мы едем в Уфу! — кричала подруга. — Там речка Белая!» Я отвечала: «А мы в Свердловск! Там живут бабушка и дедушка!» Возможно, это связано с войной, но в ту пору дети быстро взрослели. По крайней мере мое детство закончилось рано. И что родители разводятся, поняла задолго до того, как они объявили об этом. Испытывала неловкость, когда мама усадила меня, тринадцатилетнюю, на крутящийся стульчик от рояля и трагическим голосом сообщила: «Галя, мы с папой теперь будем жить отдельно». Я давно сообразила, к чему все идет, подглядывала, как к маме приходит чужой дядька, не могла простить ей этого, а папе, что интересно, прощала. Хотя он, честно говоря, никого и не приводил в наш дом. Папа не женился, пока я не выросла и не поступила в институт. А у мамы все началось еще в Алма-Ате. Видимо, к тому моменту отношения в семье окончательно разладились... В итоге после развода родителей я ушла к отцу. И секунды не раздумывала, поскольку, повторяю, безумно его любила. Правда, далеко переезжать никому не потребовалось. Нам дали отдельную двухкомнатную квартиру на седьмом этаже дома кинематографистов на Полянке, а маме оставили комнату в коммуналке в нашем же подъезде. Так я и жила, пока не вышла замуж за Евстигнеева. Это случилось в Школе-студии, куда поступила в неполные шестнадцать. Я ведь десятилетку оканчивала экстерном, разом сдала экзамены за два класса. Впрочем, форсированная учеба не мешала заводить какие-то дурацкие детские романы... Помню, влюбилась в парня из соседней школы по имени Андрей, который жутко плохо учился. Его маму вызвали на педсовет, а он ничего не сказал ей, боялся, что заругает. И тогда я решила сходить к директору под видом родственницы Андрея. Дескать, тетя интересуется успехами любимого племянника. Накрутила невообразимую халу на голове, взяла у матери шляпу, влезла в ее туфли на высоченном каблуке, чуть ли не впервые в жизни намазала губы, напудрила щеки и в таком виде отправилась на прием к директрисе. Девушкой я всегда была крупной и посчитала, что никто не заподозрит подвох. Действительно, в школе на меня косились, но в лоб так и не спросили о полномочиях. В конце концов, тети разные бывают. Я придумала целую историю о том, что у Андрея тяжелая болезнь, которая мешает ему учиться, но он стесняется признаться. Якобы у племянника проблемы с ухом. Иногда боль становится такой сильной, что в ушах стоит сплошной звон, а потом вдруг начинает сильно стрелять где-то внутри. Вот, мол, и приходится прогуливать уроки, сидеть в каком-нибудь укромном месте, обхватив руками голову. Я очень наглядно изображала физические страдания племянника, пытаясь разжалобить строгого педагога. Почему наплела про ухо? Решила, что труднее проверить, болит оно или нет. Не знаю, насколько удалось быть убедительной, но Андрея на время оставили в покое. Это стало моей актерской пробой. И режиссерский эксперимент, кстати, тоже случился в школе. Не раз в красках рассказывала историю, как доказала теорию электролитической диссоциации, но, думаю, можно и повторить. Это же трагикомедия в чистом виде! Должна признаться: в химии я была и остаюсь ни в зуб ногой, далее формулы воды H2O не продвинулась, поэтому выпускной экзамен на аттестат зрелости ни за что на свете не сдала бы. Тем более отвечать предстояло лично директору нашей школы в Перове, которую все боялись хуже огня. Недели за две до решающего дня открыла я экзаменационные вопросы и убедилась: не понимаю ни слова из написанного. Требовался неординарный выход из сложившейся ситуации. Стала листать учебник, думая, как перехитрить судьбу, и вдруг уперлась взглядом в строчку «Теория электролитической диссоциации». Не знаю, что меня остановило. Наверное, понравилось звучание фразы, смысл которой не могла оценить. Начала рассматривать сопровождавшие статью рисунки с какими-то большими и маленькими кружочками, пробовать на зуб загадочные термины — ионы, катионы, анионы... Стройного плана в моей голове не было, идея родилась сама собою. Первым делом посмотрела, сколько страниц в разделе. Оказалось, теория не такая уж большая, но и не маленькая — нормальная, запомнить можно. После этого позвонила соседскому парню, который учился на втором курсе Горного института, и сказала: «Юрка, не в службу, а в дружбу! Достань пособие по теории электролитической диссоциации. Мне надо узнать больше, чем написано в школьном учебнике». Сосед онемел у телефона. Он мог предположить, что попрошу велосипед покататься или еще что-нибудь в том же духе, но брошюру по химии... Тем не менее через день передо мной лежал тридцатистраничный реферат по интересующей теме. А дальше я стала заучивать его, как стихотворение. Это была моя первая большая роль в жизни. И вот наступил день экзамена. Прихожу в класс, беру со стола билет. Разумеется, вопросы даже близко не пересекаются с тем, что зазубрила. А ни о чем другом, кроме электролитической диссоциации, говорить я не могу. Директриса предлагает: «Садитесь, готовьтесь». Я отвечаю: мол, уже. Направляюсь к доске и начинаю со страшной скоростью писать формулы, рисовать круги с ионами. Экзаменатор завороженно смотрит и даже не просит билет, чтобы проверить, то ли делаю. А я заканчиваю письменную часть, кладу мел и без паузы приступаю к устному ответу. Барабаню брошюру, словно автомат! Больше всего в тот миг боялась, что остановят раньше времени, собьют с ритма. Ведь когда читаешь стих, важно, чтобы никто не мешал, иначе можно потерять темп и не вспомнить, где запнулся. Мой товарищ, сидевший в аудитории, рассказывал потом, что я не замолкая тараторила двадцать восемь минут! В какой-то момент директриса оправилась от шока и постаралась вернуть себе инициативу, попросив показать билет. Но я сделала решительный жест рукой и пресекла первую попытку заявлением: «Я знаю!» Через несколько фраз экзаменатор повторила: «Билет!» Я протянула ей листок бумаги и продолжила говорить, не оставляя зазоров между словами. Химичка все же улучила секунду, когда я переводила дыхание, и вклинилась: «У вас совершенно другой вопрос, Волчек!» Я снова произнесла: «Знаю!» Видимо, мой голос прозвучал настолько уверенно, что директриса больше не перебивала, слушала молча. Может, решила, что я хочу изложить собственную теорию и от диссоциации плавно перейду к другой теме. Я же оттарабанила заученную брошюру до конца и опрометчиво закончила «доклад» фразой: «А теперь...» — и остановилась. Добавить мне было абсолютно нечего. Что теперь? К счастью, учительница разрядила взрывоопасную ситуацию, сказав: «Достаточно, Волчек. Переходите к третьему вопросу. Реакция». Я возразила: «Нет!» Директриса опять опешила: «То есть как?!» Показываю ей руку с едва заметными следами ожога и говорю: «Видите?» Она отвечает вопросом на вопрос: «Ну?» Продолжаю: «Я с детства очень любила химию и проделывала всякие опыты. Однажды неудачно что-то смешала и чуть не погибла от взрыва колбы. С тех пор дала себе слово ничего не соединять». Директриса подумала секунду и поставила мне пятерку... — А что за ожог-то был? — Бородавочку маленькую родители вытравили, а пятнышко надолго осталось... Мой учитель Олег Ефремов считал, что режиссерские способности проявились у меня с представления на экзамене и с того, как я соорудила кофту из штанов бабушки. Это уже другая история. Она приключилась в начале войны, осенью 41-го года. Мы с няней приехали из Москвы в Свердловск — темный, голодный, холодный. Еды постоянно не хватало, и бабушка ходила на рынок, где меняла вещи на продукты. Потом ненадолго вырвалась на Урал мама — меня навестить. Ее сразу включили в родительский комитет, поручив во время большой перемены раздавать ученикам полдник. Мама ответственно отнеслась к поручению и каждое утро уходила в школу, а я оставалась дома, поскольку занималась во вторую смену. И вот однажды бабушка принесла с рынка небывалой красоты штаны-рейтузы. Нежно-розовые, шелковистые, с резинками внизу и на поясе. Думаю, их прислали из Америки по ленд-лизу. Вообще-то бабушка обычно выменивала на базаре картошку или крупу, но, увидев шикарную вещь, не устояла перед соблазном. Женщина даже во время войны остается женщиной. Наверное, штаны символизировали ту прекрасную жизнь, которой бабушка не знала, пропустив мимо себя в заботах и хлопотах. Налюбовавшись штанами, вдоволь покрутив их в лучах солнца, она убрала драгоценное изделие американского ширпотреба в шкаф и отправилась куда-то по домашним делам. А я тут же извлекла розовое сокровище на свет божий. Даже неловко рассказывать мужчине такие подробности, но вы должны представить, что штанины соединялись между собой ромбовидным клином. Я взяла бабушкины ножницы, аккуратно вырезала центральную вставку, просунула в образовавшуюся дыру голову, и брючины мигом превратились в рукава. Будто так и замышлялось! Получилась прекрасная кофта, могла бы даже сказать: кимоно, если бы знала тогда, что это значит. Я подошла к зеркалу и залюбовалась, до того красиво все смотрелось! Потом вдруг поняла: нет, чего-то явно не хватает. Достала бабкино мулине голубого цвета и вышила две буквы — ГВ. После чего произведение приобрело завершенный вид. Лучшие модельеры мира, наверное, умерли бы от зависти, увидев меня в ту минуту. И вот в этой дизайнерской кофте я отправилась в школу. Сняла пальто, повесила в гардеробе и подошла к маме. Она механически выдавала сдобу ребятам из первой смены и не поднимала голову от подноса, но периферическим зрением, очевидно, заметила, что к ней подплывает розовое облако. Перевела взгляд и... не узнала дочь. Вернее, узнала, но не поверила собственным глазам! Что последовало далее, наверное, могу не рассказывать, сами догадываетесь. Расплата была жестокой. И бабка в стороне не осталась, и мама. Срамили так, что мало не показалось... Спустя много лет я поведала обе истории Ефремову, и он произнес фразу о рано прорезавшемся у меня режиссерском даре. Тогда мы репетировали первый свой спектакль «Вечно живые», где я играла Нюрку-хлеборезку и думала, во что бы такое экстравагантное нарядить героиню. Тут-то и вспомнила про штаны-кофту... Это уже 56-й год. Собственного помещения у Студии молодых актеров, разумеется, не было, мы скитались по чужим углам. Несколько раз нас пускала к себе Зина Попова, дочка знаменитой чапаевской Анки-пулеметчицы, которая в действительности была санитаркой и звалась Марией Андреевной. Зина с мамой жили в доме номер шесть по улице Горького и периодически давали приют бедным студентам. Правда, потом мы стали отказываться от приглашений, увидев, что репетиции превращаются в бесконечные политические дебаты. Как несложно догадаться, Мария Андреевна была убежденной коммунисткой, она обожала спорить с Ефремовым, придерживавшимся более широких и прогрессивных взглядов. Дискуссии закипали жаркие — о ХХ съезде партии, культе личности и на прочие актуальные темы. Мы лишь слушали, разинув рты. Дома у меня такие разговоры не велись, папа предпочитал держать мысли при себе, наружу их не выплескивать, понимая, что это может быть чревато... — Ранний период «Современника» подходит под определение романтической мелодрамы? — Это опять-таки трагикомедия, если не фарс! Бесконечные запреты спектаклей, наши попытки найти лазейку, пропихнуть верблюда в игольное ушко — какая уж тут романтика? В середине 50-х Министерство культуры СССР возглавлял Николай Михайлов, которого позже сменила Екатерина Фурцева. За глупость, брошенную в разговоре с Дмитрием Шостаковичем, его за спиной величали «министром культурки». Мы тогда репетировали «Голого короля» Шварца и пробивали постановку в страшных мучениях. Ефремов ходил к Михайлову и пытался увещевать: «Поймите, это же обыкновенная сказка!» Николай Александрович крутил у Олега пальцем перед носом: «Вот только не надо мне тут! Или, думаете, я книжек не читал? У меня дома их целый шкаф!» Что это, если не трагифарс? А мы-то страдали, у нас закрывали практически каждый спектакль. Любой шаг вперед давался с боем. Это настолько въелось в сознание, что представить себе иную жизнь было практически невозможно. Помню, как в 89-м, на пике горбачевской гласности и перестройки, выпускала «Крутой маршрут». Артисты стоят на сцене, технический персонал занял места, все готово к прогону, а я сижу в зале и не даю команду. Помреж из-за занавеса сигналит: «Галина Борисовна, можно начинать». Отвечаю: «Надо подождать». Оглядываюсь по сторонам и одергиваю сама себя: а кого, собственно? Ведь никакой проверяющей или утверждающей комиссии не будет! Сказалась выработавшаяся за десятилетия привычка. Срок приличный не только для человеческой жизни, но и для театра. Разные этапы были на этом пути. Начинали мы со студийного братства, но через несколько лет на гастролях в Саратове Ефремов уловил первые проявления того, что Станиславский называл каботинством, а сейчас именуют звездной болезнью. Олег сразу сказал: «Все, слово «студия» из названия снимаем, отныне мы — театр «Современник». Для него это был ключевой момент, он остро чувствовал подобные нюансы. В планы Ефремова не входило эксплуатировать лозунг, на который мы потеряли право. Что-то изменилось в атмосфере. Если ранее существовал единственный бог по имени Олег, чьим речам беспрекословно внимала паства, теперь ситуация стала иной, и к ней нужно было привыкнуть. — После поездки в Саратов вам, Галина Борисовна, пришлось адаптироваться не только к этому... — Никто не мог вообразить, что я соберу чемоданы и выставлю Женю за порог. Саратов здесь, конечно, ни при чем. Так географически совпало, но все к тому шло давно... Наша семья производила впечатление идеальной ячейки общества, была чуть ли не предметом гордости, визитной карточкой «Современника». До момента, пока я не узнала об измене мужа. Жить во лжи не собиралась ни дня. Предательство несовместимо со мной. Максималистка! Женя так ничего и не понял, а я ни разу не пожалела, что решительно прервала отношения с Евстигнеевым. При этом через какое-то время мы вместе встречали у нас дома Новый год — и Лиля, его избранница, была, и Женя. Потом по просьбе бывшего супруга я уговаривала его новую жену внимательнее отнестись к своему здоровью, Лиля тогда сильно заболела... Такие поступки тоже вполне вписываются в мою трагикомическую жизнь. — Но ведь и уход Ефремова из «Современника» в 70-м можно считать предательством по отношению к коллегам-единомышленникам? — Даже внутри себя никогда не могла так сказать об Олеге. Не оценивала его поступок в подобных категориях. Нет... Нет! С этим словом Ефремова не соотношу. Наверное, в чем-то были и мы виноваты. Роль Олега в нашем театре долго являлась безусловной, единственно главной, но спустя годы некоторые начали ставить под сомнение его автоматическое лидерство, спорить, поступать по-своему. Конечно, это задевало Олега, хотя он и понимал, что его по-прежнему любят, ценят, уважают. Четырнадцать лет Ефремов вел нас, прокладывал дорогу, а потом вдруг решил оставить собственное детище. Было трудно понять и принять это. Уходя из «Современника», Олег позвал нас с собой и страшно удивился, когда почти никто не откликнулся на призыв. Он искренне заблуждался, не сознавая, что и МХАТу от такого слияния лучше не станет, и мы потеряем театр. — Тогда за Олегом Николаевичем последовали Калягин и Бурков? — И еще несколько человек из новичков, не из коренных. Из тех, кто начинал в «Современнике», только Виктор Сергачев ушел. — А поодиночке Ефремов не пытался расколоть старую гвардию? — Еще как! Среди остававшихся я была единственным действующим режиссером, поставила к тому времени «Двое на качелях», «На дне», «Обыкновенную историю», «Принцессу и Дровосека»... Олег пробовал уговорить не только меня, но и моего мужа Марка Абелева, соблазнял ролью Марты в спектакле «Кто боится Вирджинии Вульф?», о которой я мечтала. Говорил: «Дура! Мы с тобой так сыграем!» Но «Современник» для каждого из нас был больше, чем театр. Так думали и Лелик Табаков, и Игорь Кваша, и Лиля Толмачева, и многие другие. Мы провели собрание, продолжавшееся двое суток с короткими паузами на перекур и перекус, где дружно проголосовали за то, чтобы остаться. Хотя отдавали себе отчет, что следом за Олегом уйдут его друзья-драматурги и мы лишимся репертуара. Рисковали сильно, но судьба оказалась благосклонна к нам. Спустя много лет, поздравляя меня с очередным юбилеем, Ефремов вышел на сцену «Современника» и, обратившись к залу, сказал: «Вы доказали, что были правы, а я ошибался». И в этом поступке видно величие Олега. Лишь настоящая личность способна публично признать собственные просчеты. Он ведь долго продолжал попытки переманить наших артистов, и это было ужасно! Увел Таню Лаврову, царствие ей небесное, Андрея Мягкова, Асю Вознесенскую, его жену... Одним обещал роли, другим — режиссуру, самостоятельную работу. Олег умел быть убедительным. Хуже всех уходил Петр Щербаков. Он репетировал главную роль в нашем новом спектакле, а за неделю до премьеры вдруг позвонил мне домой и сказал: «Галя, ты не могла бы приехать сегодня пораньше? Разговор есть». Я в тот день играла «Кто боится Вирджинии Вульф?» и ответила: «Конечно, приду. Вечером у меня спектакль, ты ведь знаешь». И вот приезжаю. Щербаков с порога говорит, что уходит во МХАТ. А на нем, между прочим, во многом держался репертуар «Современника»! Как я тогда отработала на сцене, до сих пор не понимаю. Это был один из самых страшных дней в моей жизни... Но если Щербакова я так и не простила, вернее, простила, конечно, но ничего не забыла, то с Олегом вопрос даже не ставился подобным образом. В спектакле «Крутой маршрут» есть героиня — Аня Маленькая. Она ни за что получила десять лет ГУЛАГа, но продолжала упорно твердить, что Сталин ни в чем не виноват, репрессии творятся за его спиной, а он об этом не знает. Вот и я: обвиняла в грехах кого угодно, только не Олега. И сейчас думаю именно так. Всю боль и возмущение за переманивания, за разные гадости и подлости, которых, конечно же, хватало, возложила на Смелянского, нынешнего ректора Школы-студии МХАТ. Он долго был правой рукой Ефремова и дирижировал процессом. Почему-то — и тому есть многочисленные письменные свидетельства — ему ужасно хотелось доказать, что без Олега «Современник» непременно загнется, погибнет. Под этим флагом воспитывались поколения театроведов. Вот почему несколько десятилетий не читаю рецензии на спектакли «Современника» — ни хвалебные, ни ругательные. Отучили — Смелянский и ему подобные. Хорошо знаю, какая идеология и мотивы стоят за многими критическими публикациями. До сих пор после очередной премьеры лишь интересуюсь у завлита: «Женя, много гадостей на нас уже вылили?» Давно нет Олега, не надо уничтожать «Современник», чтобы оправдать правильность его мхатовского пути, но посеянное продолжает давать всходы... — Что-то личное? — Ровным счетом ничего! Видимо, имеют место идеологические разногласия. Не устаю повторять, что уважаю Смелянского как врага «Современника». Он умный и серьезный противник, потративший много сил на доказательства того, что с уходом Ефремова наш театр практически умер. Это была серьезная и хорошо продуманная стратегия. Лишь с одним существенным просчетом: мой оппонент не мог представить, что придется столкнуться с таким упорством, явно не ожидал, что со мной будет столь сложно справиться. — А на Табакова ваша неприязнь к Смелянскому каким-то боком проецируется? — Ни в коем случае! Исключено! Лелик — это отдельная история, к нему у меня всегда было особое чувство. Не забуду его маму, потрясающую женщину, с которой познакомилась еще в Школе-студии. В одной из первых наших работ, «В поисках радости», Лелик играл моего сына, и Мария Андреевна, видимо, проникнувшись доверием из-за роли, с очаровательной наивностью сказала мне: «Галечка, ну вы за Леликом-то присматривайте, не бросайте его одного». Обратилась как мать к матери, хотя я старше Табакова лишь на два года... Конечно, у нас в разные периоды отношения складывались по-разному, но общее прошлое, вместе прожитую юность ничто не может перечеркнуть. — Сложилось ощущение, что Олег Павлович не вполне доволен, как оценивается период его директорства в «Современнике». Не скажу, что те шесть лет замалчиваются, но впечатление, будто они аккуратно микшируются, уводятся в тень. — Не знаю, почему и кто так решил. Олег Павлович обладает, на мой взгляд, уникальными административными способностями. Он в полной мере проявил их в «Современнике», а также позднее — в «Табакерке» и МХТ. Но у нас такой театр: здесь считается, что поднять на премьере тост за худрука — заискивание. А позвонить ему же во втором часу ночи, чтобы отпроситься на съемку, — нормально. Повторяю, это «Современник». Он неизменен в этом вот уже пятьдесят пять лет. А что касается Табакова, гораздо важнее другое: при упоминании Лелика никто не скорчит кислую физиономию. И как директор, и как ведущий артист Табаков много сделал, чтобы «Современник» выжил после ухода Ефремова. Поначалу ведь была наивная попытка управлять театром коллегиально, эксперимент продолжался два года, однако ничего хорошего из него не получилось. Мы стремительно приближались к печальному финалу, но успели вовремя остановиться. Все закончилось общим собранием коллектива, на котором меня, что называется, приговорили, обязав стать главным режиссером. Сколько лет прошло, а у меня в ушах до сих пор стоят те возгласы: «Волчиха, ничего не бойся! Соглашайся! Мы будем тебе помогать!» И началась новая жизнь. Исходя из жанрового определения, сформулированного сегодня, трагикомедия, а иногда и трагифарс... — Искусству хождения по кабинетам начальников быстро научились, Галина Борисовна? — Когда в 72-м стала главрежем, было не до того, занималась другими делами, куда более насущными. По сути, речь шла о спасении театра. Но и сейчас стараюсь без крайней нужды не появляться в высоких приемных. Не говоря уже, что это унизительно, но еще и малоэффективно. Мой опыт общения с сильными мира сего убеждает: лучше не лезть в сферы, в которых ничего не понимаешь. Как-то в советское время организовала выступление общественности в поддержку чиновника, курировавшего культуру в Москве. Был подписан приказ о его увольнении. Мне показалось, хорошего человека незаслуженно обижают. Решила защитить пострадавшего, буквально за ночь сагитировала Андрея Александровича Гончарова, Володю Андреева, других коллег, и мы отправились к Гришину, первому секретарю МГК КПСС, фактическому хозяину города. О том поступке до сих пор не жалею: я не могла тогда действовать иначе, еще недостаточно битая была. Но если бы знала, чем все закончится для театра, наверняка остановилась бы. Во многом по нашей настоятельной просьбе Гришин отменил прежнее распоряжение, человек не выпал из обоймы и сейчас в полном шоколаде. Не хочу называть его фамилию, люди посвященные и так поймут, о ком речь. Хотя в принципе могу и сказать, чего стесняться? Это Валерий Шадрин, нынешний директор Чеховского фестиваля и президент Международной конфедерации театральных союзов. Так вот: за долгие годы на этих должностях он ни разу не вспомнил о существовании «Современника». Для иностранных импресарио, приезжающих в Москву на фестиваль, нашего театра не существует. Его попросту нет! Дело не в какой-то моей личной обиде. Еще раз убедилась: рассчитывать на ответное чувство благодарности чиновника наивно и даже глупо. Крайне болезненно переживаю, когда дискриминируют театр. А это — закон и даже мода для наших так называемых общественных театральных организаций. С поездками «Современника» доходило до полного абсурда. Не помню, кто именно отвечал за отбор спектакля от России на фестиваль Чингиза Айтматова в Бишкеке, кажется, СТД, но в итоге и туда вместо спектакля «Плаха», где главную роль играл Валентин Гафт, эти вершители судеб отправили коллектив из глубокой провинции! — А с министрами «культурки» как строились ваши отношения? — Можно сказать никак. Фурцева симпатизировала Ефремову, наверное, в том числе и поэтому хорошо относилась к «Современнику». Я возглавила театр в 72-м, а через два года Екатерина Алексеевна умерла… Дорогого стоит, как решительно она поддержала нас с «Большевиками», хотя сильно рисковала. Официально спектакль был приурочен к пятидесятилетию Октябрьской революции, но руководитель цензурного комитета Романов усмотрел в нем крамолу и отменил премьеру. Мыслимое ли дело: артисты со сцены подвергают сомнению решения партии, рассуждая о целесообразности введения красного террора в ответ на белый! Тем не менее Фурцева разрешила нам играть для публики без лита, что выглядело неслыханной вольностью. Мы показали два десятка спектаклей, и лишь потом Екатерина Алексеевна пришла посмотреть, о чем же так шумит театральная Москва... И Шауро Василия Филимоновича, завотделом культуры ЦК КПСС, привела. После этого цензура отступила. С «Восхождением на Фудзияму», которую мы с Олегом Табаковым чуть ли не силком заставили написать для «Современника» Чингиза Айтматова, нам очень помог Александр Николаевич Яковлев. Правда, он не министром работал, а руководил отделом пропаганды ЦК партии. Прекрасный был человек… С Демичевым, сменившим на посту Фурцеву, я практически не пересеклась. По большому счету лишь однажды. В 75-м после бесконечных проволочек и запретов мы наконец-то сыграли «Эшелон» по пьесе Михаила Рощина. Для меня это особый спектакль. Слишком много связано с ним событий — печальных и радостных. С репетициями и выматывающими душу сдачами совпал мой развод со вторым мужем — что-то такое перегорело в отношениях, ушло. 15 мая 74-го года, в день решающего прогона перед комиссией из комитета по культуре, умер папа, Борис Волчек. Приехал на «Мосфильм», и в коридоре у него остановилось сердце. Мгновенная смерть. Со студии позвонили в театр, но актеры решили ничего не говорить мне перед прогоном, сообщить страшную новость позже. В тот вечер все играли прекрасно… А в мае 78-го в Советский Союз приехала приглашенная ВААП, Всесоюзным агентством по авторским правам, солидная и представительная делегация из Америки — директора крупных театров из разных штатов, режиссеры, актеры, импресарио. За короткое время они посмотрели около сорока спектаклей в Москве и Ленинграде, пришли и в «Современник» на «Эшелон». Честно говоря, удивилась выбору, поскольку считала, что эта пьеса уж точно не для западного зрителя: начало войны, в предназначенных для перевозки скота вагонах женщины и дети эвакуируются в глубь страны... В антракте я зашла в зал и жестом, поскольку жутко тогда стеснялась своего английского, лишний раз боялась рот открыть, предложила гостям выйти, передохнуть. И тут одна дама схватила меня за руку, крепко так. Я решила, что ей нужен туалет, куда и препроводила. Там было не протолкнуться. Американка ошарашенно посмотрела по сторонам и, аккуратно подбирая слова, чтобы я уловила смысл произносимого, медленно проговорила: «Галина, приглашаю вас в свой театр в Хьюстоне. Ставить «Эшелон». Я не удержалась и громко рассмеялась. Очень уж анекдотично выглядела мизансцена: переполненный женский туалет и предложение поработать в США. И кому? Мне — разведенной беспартийной еврейке! Более нелепое сочетание сложно было даже представить. Трагифарс! Но Найна Вэнс (так звали гостью, о чем я узнала, конечно, позже) и не думала шутить. Не сходя с места, она продолжила: «Когда сможете прилететь?» Американцы, вы же знаете, люди конкретные. Чтобы поскорее завершить казавшийся мне абсурдным разговор у умывальников, я ответила: «В декабре». По окончании спектакля в зале меня под локоть аккуратно взял кудрявый джентльмен, назвавшийся Бобом. Он хотел, чтобы я привезла «Эшелон» в Нью-Йорк. Улыбаясь, назвала срок: декабрь. Очаровательный дяденька из Миннеаполиса оказался третьим с тем же предложением. И его отправила «зимовать». Шутка явно переставала быть смешной, но я понимала: вот гости уедут, и все закончится. Однако через пару дней меня пригласили в ВААП на прощальную встречу с отбывающей домой делегацией из США. И там совершенно неожиданно выяснилось: из всех спектаклей, которые увидели американцы, выбран только «Эшелон». Довольная собою — она ведь опередила коллег и выиграла состязание — Найна Вэнс (я уже была в курсе, что она — хозяйка знаменитого хьюстонского Alley Theatre) протянула мне бумагу на английском, из которой я поняла лишь несколько слов: декабрь, «Эшелон», Волчек. Это был официальный контракт на постановку… Возвращаясь к вопросу об отношениях с министрами: бумагу с нашей стороны завизировал глава Минкультуры Демичев. Так я стала первым советским режиссером, которого пригласили ставить спектакль в США. Тогдашняя московская театральная общественность долго не могла мне простить этого. Когда же вернулась из Хьюстона, тот же Петр Нилович выписал премию 450 рублей — большие по тем временам деньги. За успешную премьеру, укрепление отношений между двумя странами и полусотню интервью, данных мною различным газетам и телекомпаниям США. Не забывайте, это 78-й год, разгар холодной войны. Как американцы были для нас инопланетянами, так и мы для них. К тому же враждебными. Вопросы задавались всякие, большинство не имело никакого отношения к театру, в основном журналисты налегали на политику. Приходилось взвешивать каждое слово. Прекрасно понимала: все публикации в Москве будут изучать на просвет, и за любую двусмысленную фразу легко могу угодить в невыездные, но, что гораздо страшнее, навредить театру и близким. С другой стороны, ограничиваясь лозунгами вместо прямых и определенных ответов, я рисковала сорвать премьеру, американская пресса разнесла бы «кремлевского агента» в пух и прах, места живого на мне не оставила бы. А главное — я не выношу вранье. Промолчать о чем-то могу, но осознанно солгать — нет. Не мое. Поиск формулировок оказался трудным делом, зато больше меня никакие папарацци смутить уже не могли. Многому научилась в той поездке. В Штаты я полетела в сопровождении переводчицы. В Министерстве культуры спросили: «Вам здесь найти синхронистку или в Америке, Галина Борисовна?» Рассудила: «Пусть будет наша, хотя бы по-человечески понятная». Выбор пал на Ирину Арцис, молодую и симпатичную преподавательницу Школы-студии МХАТ. Мы не были знакомы, но у Иры, как и у меня, дома оставался ребенок, сын. Я не стала играть в кошки-мышки и еще по дороге в Нью-Йорк сказала: «Тебя наверняка проинструктировали перед поездкой? Представь на минутку, что и меня могли точно так же накручивать в соседнем кабинете, советуя быть аккуратнее с переводчицей. Ответь: оно нам с тобой надо, Ир? Это же будет не жизнь, а сущий кошмар. Мы ведь нормальные люди, эмигрировать не собираемся, изменять родине — тем более. Давай вести себя достойно, уважительно». Все, больше к теме мы не возвращались. Потом я много-много раз ездила с Ирой за границу, она всегда была отличной переводчицей и помощницей. И тогда в Америке мы смогли не испортить поездку друг другу. Был еще один трагикомичный эпизод, относящийся к тому времени. Алла Бутрова, заведующая отделом Западной Европы и Америки Министерства культуры СССР, оформлявшая мои документы в Штаты, однажды как бы между делом поинтересовалась, есть ли у меня шуба. Я честно ответила: нет и не предвидится. Бутрова сокрушенно покачала головой: «Как же вы собираетесь ехать в Америку зимой? Смеетесь, что ли? За вами по пятам будут ходить журналисты, фиксируя каждый шаг. Норка нужна обязательно! Вы ведь не только себя представляете…» Я даже растерялась: «А где мне взять шубу?» Бутрова посоветовала: «Одолжите у кого-нибудь. У Зыкиной, например». — Вы были знакомы? — Тогда еще нет. В любом случае не пошла бы просить… Выручила моя подруга. Ее муж работал послом Чехословакии в Финляндии, она и прислала из Хельсинки шубу, не сшитую по бокам. Даже дипломатам и их женам не разрешалось переправлять через границу в Советский Союз готовую вещь, а вот полуфабрикат, заготовку — пожалуйста. В Москве мне все доделали, и я отправилась за океан в шикарной обновке, которая на тот момент не была моей даже на пуговицу. Долго потом расплачивалась с подругой за покупку. — Такая высокая была цена? — Настолько маленькая у меня зарплата! — А как же гонорар за постановку? — В ту пору государство отнимало большую часть суммы, вынуждая сдавать «излишки» валюты в казну. А перед моей поездкой ситуация неожиданно изменилась, стали отбирать лишь половину полученного. Явный прогресс! Позже даже Георгий Товстоногов поблагодарил меня при встрече: «Спасибо, Галя, что сдвинули воз с мертвой точки». Хотя я и рот на тему гонорара не открывала. Накануне отъезда было другое: меня обязали заполнить документы на народную артистку РСФСР — анкету, объективку, написать автобиографию. Мол, есть решение о присвоении высокого звания... Это делалось, чтобы я в Америке ничем не соблазнилась и домой стремилась, где ждет указ. Типичный пример совкового мышления! То, что в Москве у меня сын, работа, друзья, в расчет не принималось, не ставилось ни в грош, а вот звучный титул — иное дело. — Сколько времени вы провели тогда в Штатах? — Около четырех месяцев. Мне было хорошо. Очень! Работала с огромным удовольствием: у западных артистов (особенно у американских) уникальные трудоспособность и отношение к делу. Их готовность к репетициям, заинтересованность материалом, умение и желание услышать режиссера еще долгие годы будут для нас утопической мечтой. На премьеру из Нью-Йорка прилетело двести человек — критики, известные артисты, бродвейские продюсеры и режиссеры. Я была потрясена, узнав об этом. А на прием после спектакля пришло восемьсот человек. Там в мою честь оркестр играл русскую музыку. Представьте, как все воспринималось мною, приехавшей из Советского Союза! Не могу даже вообразить сумму, в которую обошлась премьера. Мне заплатили четыре тысячи долларов, и это казалось чем-то астрономическим. Зачем-то сразу купила себе в Америке итальянскую люстру, словно именно ее недоставало для счастья и это самая нужная вещь в хозяйстве. Впрочем, понимаю, почему так сделала. В Хьюстоне нас опекали очень плотно. Стоило зайти в магазин в надежде спокойно оглядеться по сторонам и прицениться, как тут же возникали проклятые папарацци. Не могла же я при них разгуливать вдоль прилавков! Вот и взяла первое попавшееся на глаза. Вроде бы я вся такая изысканная, ширпотребом не интересующаяся. Та люстра до сих пор дома висит... Еще сдуру схватила фотоаппарат Polaroid. Он только-только появился в продаже. Новинка! Сорок долларов — немалые по тем временам деньги. Лишь позже узнала: к этому устройству нужны специальные кассеты… Зато потом, когда мы с Ирой улетели в Нью-Йорк, накупила чемодан джинсов — всем, кому можно и нельзя! После того как с успехом сыграли премьеру, Госдеп предложил мне двухнедельный отдых за счет принимающей стороны. Могла на выбор поехать в турне по стране — Калифорния, Лос-Анджелес, Голливуд и так далее или же полететь в Нью-Йорк. Предпочла второй вариант, поскольку очень хотела побродить по театрам. Почти каждый вечер смотрела драматический спектакль либо мюзикл. Оторвалась по полной программе! Чаще ходила на Off-Broadway, где билеты подешевле и репертуар поразнообразнее. Вспоминаю ту поездку в США как одно из самых ярких событий в жизни. Наверное, никогда не была так счастлива, как наутро после премьеры. Может, еще только в момент рождения Дениса, сына. Зафиксированный миг полного блаженства, эйфории! Я проснулась в хьюстонском отеле, лежала в постели и не верила сама себе, что причастна к случившемуся накануне. Над сценой висели флаги СССР и США, перед началом спектакля исполнили государственные гимны двух стран... А в финале «Эшелона» этот премьерный зал, сплошь состоявший из тех, кого сегодня у нас называют «селебритис», встал и долго-долго аплодировал. Крики «Браво!» я относила не к себе лично. Американцы прекрасно поняли и приняли «Эшелон», им оказалось близко пережитое нашим народом в годы Великой Отечественной войны. Я стояла на сцене и сознавала: это один из лучших дней моей жизни… — Каково было возвращаться в Москву? — Почему-то наши люди тяжело переживают чужой успех. Мне так и не простили хьюстонский триумф. Понимаете, это сегодня в Америке бывают все, кто этого хочет и может себе позволить. А тогда мой опыт был абсолютно уникален. Но коллеги сделали вид, будто он их не интересует. Куда меня только не звали рассказать о постановке в Америке — от Дома литераторов до Дубны, но не в профессиональное сообщество. Самое печальное, это отражалось на «Современнике». Хотели унизить или растоптать Волчек, а мстили и гадили театру… Год за годом, десятилетие за десятилетием. Так устала от грязи, что несколько лет назад отказалась от премии Станиславского. Не захотела ничего брать из рук называющих себя «экспертами» и считающих вправе судить, кто достоин наград и осанны, а кто нет. И полагающиеся три тысячи долларов получать не стала, хотя это большая для меня сумма. Мы ведь не в шоу-бизнесе работаем… Из членов Союза театральных деятелей тоже вышла, не пользуюсь ни поликлиниками СТД, ни санаториями, ни прочими материальными благами. Нет, шумных демаршей не устраивала, ни с кем не ссорилась, отстранилась — и все. Зачем попусту силы тратить? Мне есть чем заняться у себя в театре. — Думаю, многих раздражала и ваша, Галина Борисовна, дружба с сильными мира сего. Скажем, с Горбачевым, Ельциным… — Никогда и никого насильно или хитростью в театр не заманивала. Люди сами приходили. Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна рассказывали мне, как в молодости стреляли лишние билетики на наши спектакли. И позже, приезжая из Ставрополя, регулярно бывали в «Современнике». Кстати, знаете, что Горбачев близко общался с Ефремовым? Да! Называл Олега рыцарем перестройки. Я познакомилась с Михаилом Сергеевичем в 80-е годы, после того как он возглавил КПСС. Весной 91-го Горбачев включил меня в состав официальной делегации во время визита в Японию. Из представителей творческой интеллигенции в Токио еще полетели Валентин Распутин, Генрих Боровик, кажется, Элем Климов. Всего человек семь. Каждый вечер мы встречались в советском посольстве, пили чай, что-то обсуждали. Для нас с Раисой Максимовной была составлена отдельная женская программа, очень неинтересная, кстати сказать. Показали, как делают икебану, свозили еще куда-то... Так что Японию я, по сути, толком и не увидела. Потом мы периодически встречались с Михаилом Сергеевичем, в основном в театре, вот и на юбилей здесь, в Москве, в марте этого года он меня пригласил. Конечно, с семьей Ельциных я связана более близкими отношениями. Особенно с Наиной Иосифовной. Не люблю щеголять словом «подруга», но фактически так и есть. Сейчас уже не вспомню, при каких обстоятельствах мы встретились впервые. Кажется, сначала был телефонный звонок Наины Иосифовны. Что-то она такое услышала по телевизору, касающееся театра, и захотела узнать, уточнить. Слово за слово — завязался разговор… За годы нашего знакомства у меня ни разу не возникло чувство, что общаюсь с первой леди. Никакого пафоса, снобизма, все просто, искренне, душевно. Никогда не спрашивала у Наины Иосифовны, что именно расположило ее ко мне, но могу сказать, что в моем лице она нашла верного друга. И к Борису Николаевичу я всегда относилась очень хорошо. Да, он ошибался, как и каждый человек, допускал просчеты, но Ельцин — единственный руководитель нашей страны за всю ее многовековую историю, нашедший мужество публично попросить прощения у людей. Кто еще способен на подобный шаг? Борис Николаевич всегда был настоящим, живым. Вспоминаю, как подарила Наине Иосифовне книгу о себе, надписав ее обоим. Надо заметить, Ельцин никогда мне не звонил, максимум — мог взять трубку у жены, когда та поздравляла с днем рождения, и сказать что-нибудь типа: «Галя, присоединяюсь к пожеланиям». А тут вдруг раздается звонок, узнаю голос Бориса Николаевича. Начинает без предисловий: «Наина твою книжку год читала, а я за неделю проглотил. Ты молодец! Хорошо получилось!» Я даже растерялась от неожиданного комплимента, потом поблагодарила… Мне нравится бывать дома у Ельциных. Зовут и на семейные праздники, и без особого повода. Наина Иосифовна умеет создать поразительную обстановку. У нее всегда тепло и спокойно, она получает истинное удовольствие, доставляя радость другим. Вспоминаю, как Наина Иосифовна захотела поздравить с 90-летием Владимира Зельдина. Не успокоилась, пока не пригласила в гости Шуру Ширвиндта, Олю Аросеву, других актеров, которых любит, чтобы вместе устроить торжество в честь юбиляра. А как она опекала Марию Миронову? И пироги свои ей носила, и чай специальный заваривала… Похожая история с Лидией Смирновой. Наина Иосифовна узнала, что та болеет, и сразу же приехала, спросила, какая нужна помощь. Такой вот человек… Или другой эпизод. Дело происходило зимой 96-го, накануне того, как Ельцин официально объявил о готовности избираться на второй президентский срок. Предвыборный штаб решил, что Борис Николаевич заявит об этом в родном городе. Символический жест. Меня включили в группу доверенных лиц кандидата и командировали в Екатеринбург, так сказать, для моральной поддержки. А заодно пообщаться с людьми, почувствовать и понять их настроение. Неожиданно поздно вечером мне в гостиницу позвонила Наина Иосифовна. А мы обе — ночные птицы, совы, засыпаем поздно. Но тогда я уже собиралась ложиться. Вдруг звонок: «Галина Борисовна, не разбудила вас? Возвращаюсь от подруг, мимо еду. Можно заглянуть ненадолго?» Я ответила: «Заезжайте, конечно». Мы еще обращались друг к другу на «вы». Через минуту раздался стук в дверь. Помощник… или как его правильно называют?.. Вот, вспомнила, прикрепленный остался в коридоре, а Наина Иосифовна прошла в номер. Смотрю и вижу: шуба на ней какая-то странная. Лучше всего для характеристики сгодилось бы слово «ободранная». Когда-то это была цигейка, со временем превратившаяся в поношенное, затертое, с залысинами и проплешинами не пойми что. Наши тогдашние отношения накладывали определенные рамки на выбор тем для обсуждения, поэтому я удивилась, но вслух ничего не сказала, промолчала. А позже все-таки спросила Наину Иосифовну о старой шубе. Она ответила, что постеснялась ехать в новой вещи к подругам молодости, далеко не все из которых преуспели в жизни и живут в достатке. Наина Иосифовна не играла в популизм, не пыталась изобразить скромность, а искренне старалась не поставить людей в неловкое положение. Поступить иначе она не могла! Наина Иосифовна ведь чуть ли не ежегодно встречается с институтскими однокашниками, не изменила традиции, даже став первой леди. Как, впрочем, и Борис Николаевич, он тоже не забывал старых друзей. Да что мне рассказывать? Это все знают! А вот что Ельцин распорядился выкупить для бывших однокурсников пятьдесят билетов в наш театр, чтобы отпраздновать в «Современнике» юбилей выпуска, наверное, слышали не все. — Когда Борис Николаевич приходил к вам, театр перекрывали? — Пока оставался президентом, в обязательном порядке. И с Владимиром Владимировичем была такая же картина. — За сколько времени вы узнавали о визите высокого гостя? — Однажды вовсе случился анекдот! В четыре часа я закончила репетицию и пошла из зала в кабинет короткой дорогой через ложу, чтобы не рисовать круги по зданию. Меня на полпути перехватил кто-то из сотрудников театра и сказал, что вечером будут ВИП-персоны. А мы в тот день играли «Горе от ума». Спрашиваю: «Кто?! Господи, я так устала, жутко выгляжу, растрепана, даже причесаться толком не успела…» В ответ слышу: «Имен не называли». Принимаюсь рассуждать логически: если бы речь шла о первых лицах, известили бы заранее, в полдень начались бы какие-нибудь телодвижения. Тут появляется дядечка из ФСО, которого видела раньше. Решаю поинтересоваться, надо ли бежать и срочно наводить марафет. Он уходит от ответа: «А это вы сами думайте!» Говорю: «Нет, но намекните все-таки». Через какое-то время по секрету сообщают: «Будет Собянин». Успокаиваюсь: ну, с главой президентской администрации мы знакомы, Сергей Семенович не обидится, что ради него укладку не сделала. Дело к семи часам, а на входе в театр даже рамку металлоискателя не смонтировали, никакого ажиотажа. Вдруг ставят перед фактом: «Встречайте Путина!» Как же я рассердилась! Разве можно подобным образом женщину подводить?! Потом извинялась перед Владимиром Владимировичем за внешний вид. Он только рассмеялся: «Собянина нет в Москве, вот я и приехал вместо него». — Это ведь не единственный культпоход Путина в «Современник»? — Он посмотрел здесь несколько спектаклей. Да, а главное-то — наше пятидесятилетие? Что Владимир Владимирович решил лично поздравить коллектив, стало известно загодя. Тогда к юбилею планировалось отметить разными государственными наградами человек двадцать из театра. Причем в большинстве своем не первых артистов, обласканных и любимых, а рядовых, без которых «Современник» невозможен. Я хотела, чтобы именно эти люди получили, пока жива, заслуженную порцию признательности и благодарности. Понятно было, что в Кремле на красной ковровой дорожке наградят только первачей. А в нашем театре не принято делить коллектив по степени известности. Словом, позвонила Суркову, объяснила, о чем прошу и почему. Мы знакомы шапочно, но Владислав Юрьевич внимательно выслушал и обещал помочь. Я ведь крайне редко обращаюсь с просьбами, и никогда — с личными. Для меня было крайне важно, чтобы в нарушение протокола награды вручали не в Кремле или в Министерстве культуры, а непосредственно в театре. Все-таки «Современник» — особая история, даже в торжественный день обстановка у нас должна быть домашней и максимально теплой. Администрация президента пошла на такой шаг, за что я очень благодарна принимавшим решение людям. Мизансцена получилась прекрасная, абсолютно неформальная. В фойе мы выгородили площадку, в центре установили небольшую трибунку, которую доставили из Кремля, а сами полукругом сели с двух сторон. Журналисты президентского пула обалдели, когда увидели, насколько необычно все выглядит! И вот в таком антураже Владимир Владимирович раздавал награды. — Вы получили «Заслуги» I степени? — Тогда?! Да ничего подобного! Сразу предупредила Суркова: лично мне ничего не надо, свой орден готова уступить коллегам. Все, кто заслуживал, были отмечены, а когда подошла моя очередь, Владимир Владимирович сказал: «Галина Борисовна отказалась от наград, поэтому могу лишь напомнить ей анекдот из советской жизни о председателе колхоза, получившем спасибо вместо ордена. Вот и я тоже объявляю вам письменную благодарность от имени президента…» Когда протокольная часть окончилась, все встали с мест, и продолжилось неформальное общение. Я спросила у Гафта: «Валя, у тебя есть хотя бы одна эпиграмма без мата? Прочти!» Он вспомнил две… Накануне наши молодые артисты готовили что-то капустническое для юбилейного вечера. Детали я узнать не успела и предложила устроить генеральный прогон для президента. Ребята очень смешно переделали известную песню, где каждый куплет заканчивался вариацией на тему пятидесяти — юбилейной цифры, а в финале звучало: «Нам еще бы по квартирке — метров так по пятьдесят…» Дословную цитату не вспомню, но общий смысл передаю точно. Они ведь жили в общежитии. Ну, все посмеялись, похлопали в ладоши и стали расходиться. Я провожала президента до дверей. Владимир Владимирович дошел до порога, обернулся к помощнику и сказал: «А с жильем молодежи помочь надо. Подумаем, как лучше это сделать». Я онемела от неожиданности! Даже представить не могла, что Путин настолько серьезно отреагирует на услышанное! И, знаете, две квартиры наши молодые артисты получили… — По пятьдесят «квадратов»? — Хорошие, не сомневайтесь… — А вам с дачей в Жуковке Ельцин помог? — Вы о какой? О той казенной, с покосившейся крышей и проваленным полом? Когда заболела, кто-то из наших сотрудников по собственной инициативе обратился в Управление делами президента, и Павел Бородин откликнулся, хотя мы не были на тот момент знакомы. Правда, как я позже выяснила, «Современник» он знал хорошо, ходил на наши спектакли. Может, и поэтому отозвался, когда за меня хлопотать пришли. За что безмерно благодарна Пал Палычу. Девять лет прожила в Жуковке, потом Денис свою дачу построил… На старую без слез смотреть было невозможно! Борис Николаевич сильно ругался, когда узнал, где живу: «Дура ты, Галя! Почему не сказала, что врачи прописали тебе свежий воздух? Неужели не подыскали бы что-нибудь поприличнее развалюхи, которую арендуешь?» Объяснила ему, что не умею и не буду просить для себя. Всякие роли в моей жизни случались, но быть просительницей так и не научилась... Несколько лет назад в Кремле проходил прием по случаю какого-то праздника. Меня заметил Черномырдин, царствие ему небесное, и позвал за свой столик. Я очень любила Виктора Степановича, потрясающий был человек! Надежный, порядочный. Словом, подсела к нему, начали разговаривать. Спрашиваю: «Признайтесь, Виктор Степанович, встречалась вам вторая такая идиотка, которая ничего не попросила за то, что вы ее в политику втянули, в Думу избираться заставили? Ведь «Современнику» от вас ни копейки не перепало!» Помню, Черномырдин расхохотался: «Нет, ты — единственный экземпляр!» Чудесный был дядька. Из-за него, собственно, я и в депутаты пошла. Убедил! Хотя в КПСС не вступила, как ни уговаривали. Секретарь нашего райкома Купреев однажды даже предложил принять меня в партию в театральных декорациях. Для спектакля «Обратная связь» мы соорудили кабинет большого начальника, очень похожий на настоящий. Отшутилась тогда. Нет, моя политика — только здесь, на сцене. Ничего другого мне не надо. Доиграть бы красиво и честно оставшиеся акты пьесы-жизни, но такое нельзя наперед загадывать, все в руках Божьих… Предпочитаю не оглядываться и не настраиваться на неизбежное. — Кто был лучшим вашим партнером, Галина Борисовна? — Сын. Денис и самый строгий судья мой, и друг, и помощник. Почти не слышу от него слов любви, но если станет худо, он первым окажется рядом. Проверено! — А случались в вашей пьесе лишние сцены, от которых, может, стоило бы отказаться? — Зачем? Не нужно! Все мои. — У трагикомедии бывает счастливый финал? — Вполне. Почему бы нет? Но надо сильно постараться. Тем и занимаюсь. Каждый день. Недавно вот «Современник» провел успешные гастроли в Лондоне. Помог организовать их, кстати, Абрамович. Выступил спонсором, хотя мы практически не были знакомы, пообщаться удалось уже в Англии. Роман Аркадиевич пришел на спектакль к нам, потом устроил прием в клубе «Челси». Даже разрешил мне там покурить. В порядке исключения и в знак уважения. В Британии сейчас с этим очень строго. — Вы вроде бы бросить собирались? — Поздно начинать! Я на легкие перешла, мундштуками пользуюсь. Алла Пугачева приучила. Сама, правда, без них обходится. Но что об этом говорить? У меня есть дела поважнее борьбы с курением. Ближайшее событие в повестке дня — премьера молодого режиссера. — А как же 55-летие «Современника»? Отмечать будете? — Друг друга поздравим, наверное… Без торжеств и капустников. Не нравится мне сегодняшняя тенденция праздновать по любому поводу, а потом пиариться… Пятьдесят пять — не та дата. Подарок себе и зрителям мы уже сделали: выпустили три спектакля с начала сезона. Пусть в разной степени, но каждой из этих работ я как худрук горжусь. Искренне надеюсь (даже постучу по дереву, чтобы не сглазить, там есть определенные сложности), все получится и у молодого режиссера, который выпускает «Время женщин» Елены Чижовой на нашей Другой сцене. Впереди еще две премьеры. Начинаем репетировать… — Не трагифарс часом по жанру? — Узнаете, узнаете… Андрей Ванденко | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика
Онлайн всего: 2
Шпионов 2
Друзей 0
Посетители за сутки :