Главная » 2012 » Октябрь » 1 » Если человек что-то любит
11:12 Если человек что-то любит | |
- Что ты думаешь, если мы приготовим яичницу из шести яиц, а? - спросил дед, когда мы коротали один из вечеров в нашей ленинградской квартире. - Я не против, но где мы возьмем яйца? Дедушка высовывал язык и поднимал кверху палец: - В этом-то и весь вопрос. Ты печальный мальчик, Хаимке, ты не любишь парить над землей. Любой дурак может сделать яичницу из шести яиц, когда есть шесть яиц. А я тебя приглашаю к талмудической дискуссии - как приготовить яичницу из шести яиц, когда нет ни одного. И мы начинали беседу, где дед рассказывал мне о Бал-шем-Тове, как тот гулял в польских лесах, как приходил в транс, слушая пение ручьев и соловья, о Нахмане из Брацлава и о Менделе из Коцка, и где не было ни слова ни о яйцах, ни о яичнице. Талмудические дискуссии кончались обычно хлебом, который мы макали в подсолнечное масло и закусывали луком. Я ел с отвращением, дед - наслаждался. - Мы едим с тобой солнце, Хаимке, - говорил он, - хлеб из-под солнца, масло - из-под солнца. Если бы мне принесли эту проклятую яичницу из шести яиц, я б сказал: "Товарищ, уберите вашу сковородку и не загораживайте мне солнце". Дед мой сам был солнцем. Он утверждал, что является потомком самого Бал-шем-Това. - А если я потомок, то, значит, и ты, - говорил он и химическим карандашом на обрывке газеты начинал рисовать генеалогическое древо. В самом низу - великий Бал-шем-Тов. Дед, не задумываясь, помещал на ветки цадиков, праведников, ребе, мудрецов. Он был выдумщик, мой дед. Я думаю, никого не существовало в нашем роду. Насколько я знаю, все были сплавщиками леса на реке. Ему трудно было скрывать свое хасидское прошлое, радость так и вырывалась из него. Он мог все бросить вдруг и начать танцевать. Дед получал скудную пенсию, покупал на субботу лапшу, из которой готовил запеканку, и четвертинку водки. Каждую субботу наша каморка превращалась в чудесную шкатулку, полную тайн, света, тепла. Горели свечи, на столе откуда-то всегда была белая скатерть, красовалась хала. Дед начинал молитву, он обращался к Б-гу всегда с улыбкой. И начинал танцевать хасидские танцы, которые по огненности своей напоминали цыганские. - Прекратите дебош! - орали cоседи. - Не то вызовем милицию! - Мишуге! - подмигивал мне дед. - Они хотят остановить радость. Даже милиция не может остановить ее. Хасид рождается на свет, чтобы славить веселье и петь гимны жизни. Жаль, что ты очень печален. Это грех... Ты думаешь, что твои родители не вернутся? Слушай меня – они уже садятся в поезд. Я вижу, как они поднимаются в экспресс "Колыма - Ленинград". Давай подумаем, как мы их встретим. Дед всегда жил в ожидании чуда. - Прислушайся, Хаимке, ты чуешь, как стучат колеса? Я думаю, они приедут к твоему поступлению в институт. В какой ты хочешь?.. Идиот, я хотел в Институт международных отношений. - С двумя родителями в Сибири? - сомневался дед. - Может, тебе лучше выбрать целлюлозно-бумажный? Хасид еще может быть послом в Сибири, но не в Новой Зеландии. - Почему именно в Новой Зеландии, дедушка? - Мне нравится эта страна. Мне кажется, евреи там хорошо живут. Так шла моя учеба. Вместо математики и физики я познавал мир еврейских мыслителей и пророков. Приближались выпускные экзамены. Я очень волновался. - Ныт гедайге! - успокаивал дед. - Ты все сдашь - настоящий хасид все знает. Ему подсказывает Б-г. Это надежнее, чем сосед по парте. Перестань нервничать, все будет хорошо! Дед оказался прав - я удачно проскочил физику, химию и тригонометрию. Но вот настала очередь сочинения по литературе. Мы должны были его писать шесть часов. Когда комиссия вскрыла конверты с темами, я понял, что это мой конец. Первая тема была "Сталин и вопросы земледелия", вторая "Сталин и проблемы языкознания", третья - "Добро и зло в освещении великого Сталина". Меня бросило в жар. За всю свою жизнь я не прочел ни одной строки этого человека и из всех его мудрых фраз знал только одну: "Жить стало лучше, жить стало веселее", после произнесения которой оба моих родителя уплыли на Колыму. Добро и зло! Я точно знал, где проходит граница между ними. Она проходила через дверь нашей комнаты. И там, где царило добро, на скрипучем венском стуле с книгой в руках сидел мой дед. Благодаря деду я знал все, что написано в Талмуде о добре и зле, но кого это интересовало? Прошел час, другой, третий. Многие уже сдавали свои сочинения. Внезапно я как бы услышал голос деда. - Никогда не теряй надежды, - сказал он. - Хаимке, ингеле майне, возьми перо, улыбнись Б-гу и пиши. - Что? - тихо спросил я. - Добро и зло в произведениях этого ганефа. - Я не читал ни одной его строки. - Ныт гедайге! - успокоил дед. - Никто не читал. Пиши! Шрайб! Ты напишешь что-то особенное. Дедушкин голос пропал, и вдруг меня осенило. Все мысли еврейских мудрецов, которые мне читал дед, всю мудрость Бал-шем-Това, провидца из Люблина, Филона и других я решил вложить в уста грузинского разбойника. Начал я с досточтимого Гилеля. Обмакнув перо, жирно в правом верхнем углу вывел эпиграф: "Видимое - временно, невидимое - вечно. Иосиф Сталин". Три часа, не отрываясь, писал я сочинение, заставляя тирана изрекать мудрости великих людей моего народа. Я также вставил несколько мыслей моего деда и ими же закончил свое сочинение. "Если в человеке мало железа, учит нас товарищ Сталин, - писал я, - это еще не значит, что в него надо стрелять". * * * Дома я все поведал деду. Он долго молчал, расчесывая рукой бороду. Потом взял узелок и начал складывать туда книгу, зубную щетку, носки. - Что ты делаешь, дедушка? - спросил я. - Ты слышишь стук колес? - спросил он. - Так это не мама с папой - это за нами! Подай-ка мне твою маечку! И где твое теплое белье? Дедушка начал складывать узелок - кальсоны, бутылку подсолнечного масла, пару луковиц. - А теперь давай потанцуем! Почему не порадоваться, пока их нет... Всю ночь мы танцевали. За нами никто не пришел. Мы танцевали и назавтра, и послезавтра. Мы проплясали целую неделю - пили, ели мы самые вкусные вещи, которые тогда можно было достать. Наконец в дверь позвонили. На пороге стояли учителя моей школы во главе с директором. Все они расплывались в сладких улыбках. Директор натянул на меня какой-то венок, химичка обняла, биолог просил автограф. Я ничего не понимал. Из-за спин они достали вдруг букеты, и я оказался заваленным хризантемами, сиренью, гладиолусами. Затем они звонко запели: "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет..." - и, вручив мне грамоту, расцеловав меня в уста, ушли. Я развернул грамоту. Под огромным портретом Сталина было напечатано, что мое сочинение заняло первое место на городском конкурсе работ, посвященном произведениям Иосифа Виссарионовича. - Я ничего не понимаю, дедушка. - Что здесь понимать? Ты не читал этого ганефа. Никто в этой стране его не читал. Поэтому все мысли твои понравились, и я боюсь, как бы они не понравились самому Сталину. Он сам себя не читал, Хаимке. Мне кажется, он сам себя и не писал. * * * Однажды, когда я шел по Владимирской, рядом со мной затормозила черная "Волга". Меня втолкнули внутрь, натянули на глаза повязку и приказали молчать. Мы ехали долго. Потом меня вывели, подняли по какому-то трапу, заурчали моторы, и я понял, что это самолет. Летели мы часа два. Затем самолет приземлился, меня опять засунули в машину, повезли. Затем она затормозила. Меня ввели в какой-то кабинет, где густо пахло табаком, и усадили на кожаный диван. Я тихо сидел с повязкой на глазах. Кто-то подошел ко мне сзади и поцеловал в затылок. Острые усы кольнули меня, и тут маску внезапно сорвали. Передо мной предстал великий вождь и учитель. Он улыбался. - Выдымое - врэменно, - мягко проговорил вождь, - нэвыдымое вэчно. А, как сказано! Ты, малчик, собрал во-едыно всэ мои лучшые мысли, и, когда я пэрэчитал сэбя, я вновь понял, что я мудр. Я прав, малчик? - Совершенно верно, - я поднялся. - Сядь. Сколько раз в дэнь ты учышь мои мысли? - Три, - соврал я, - утром, днем и перед сном. - Конспектыруэшь? - Обязательно! - Сколько всэго моих изрэчэний знаешь? Я прикинул все то, чему меня учил дед, - от пророка Исайи до Гейне. - Около пятисот. - Нэмало, - сказал вождь. - Даже товарищ Сталин столько нэ помнит. Гэнэрирует, но нэ помнит. Сталин затянулся трубкой, выпустил дымок. - Мнэ нравятся мои мысли. У меня к ним слабост, - он процитировал Гилеля: - "Если чэловэк нэ покоряет пустыню, пустыня покоряет его". Нэплохо сказал товарищ Сталин, а? - Мудро, - кивнул я. - Ты нэ помнишь, когда она пришла мнэ в голову? - После первого съезда Советов, - брякнул я. - После рэчи Троцкого? - Именно. - Хорошо я ему отвэтил, - он опять затянулся. - "Выдымое - врэмэнно, нэвыдымое - вэчно". А это когда? - На втором Всесоюзном съезде ботаников, - меня уже несло. - Молодэц, малчик! Ты льешь бальзам на мое горское сэрдце. Напомни-ка мнэ кое-что из моего в этом роде! Я задумался. Терять мне было нечего. Мыслью больше, мыслью меньше - узнай они, все равно расстреляют. Я начал искать подходящую мудрость. В голове почему-то все время крутилось "Не потому ли евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?" или "После Исхода о свободе говорят только с еврейским акцентом". Все это как-то вождю не подходило. Наконец я нашел у Гилеля. - Если человек не становится больше, - произнес я, - он становится меньше. Сталин засмеялся. - .....Когда ему отрубают голову, - он с удовольствием провел ладонью по усам. - Хорошо сказано! Кажется, на заседании всемирного Интернационала, тридцать первый год? - Июль, - добавил я. Что мне было терять? - Знойный июль, - сказал Сталин. - Что мне в тэбэ нравится, малчик, так это то, что знаешь нэ просто мои мысли, но и мои любимые мысли. Ты их так хорошо собрал в своем сочинэнии, что я хочу его использовать в моей рэчи, посвященной Вэликому Октябрю. - Служу Советскому Союзу! - я отдал салют. - Все ваши речи мы всегда слушали с большим вниманием. - Почэму "слушали"? - насторожился Сталин. - А сэйчас? - Сейчас мама с папой в Сибири. Вождь ничего не спросил, а просто что-то пометил у себя в календаре. Затем испытующе посмотрел на меня. - Писать хочэшь? - Что? - не понял я. Сталин не спеша сел, положил ногу на ногу. В черных сапогах его плавала моя потерянная морда. - Видышь ли, малчик, - начал он, - мои мысли, которые пэрэсказываэшь ты, нравятся мне значительно больше, чем мои мысли, которые излагает Цукельперчик. Тогда я впервые услышал эту фамилию. Сталин взял в руки мое сочинение, прочитал что-то про себя и добавил: - Ай да Сталин, ай да молодец! Затем нажал кнопку на столе. - Цукельперчика! - приказал он. Тут же раскрылись двери, и в них влетел запыхавшийся полный еврей в блестящих мокасинах и модном западном костюме, с ручкой в руках. - Все пишете, джигит? - спросил Сталин. Голос его был полон иронии. - Пишу, Иосиф Виссарионович! - К какой дате? - К Сталинской конституции. - Познакомься! - он указал в мою сторону. - Дмитрий, - я встал, пожал руку, она была влажной. - Сколько пятилеток ты мне пишешь, Цукельперчик? - поинтересовался Сталин. - Ч-четыре, - ответил тот. - И четыре пятилетки ты излагаешь мои мысли скучно, вяло. У людей уши вянут, как банан в засуху. Ты сушишь мои мысли, как суховей розу. А мои мысли, которые излагает этот мальчик, свежи, как воды арыка, и глубоки, словно артезианские колодцы в Кара-Кумах. Я видел, как Цукельперчика забила лихорадка. - Не дрожи, - сказал Сталин, - у меня в глазах рябит. Скажи лучше, откуда ты их берешь, мои мысли? - Из Полного собрания ваших сочинений, товарищ Сталин. - Врешь! - Сталин побагровел. - Я считаю, ты их выдумываешь! Ознакомься с моими истинными мыслями, родником мудрости всего живого! - Сталин протянул Цукельперчику мое сочинение. Цукельперчик был мудр. Он происходил из древней еврейской семьи, чьи предки были изгнаны из Иерусалима и прошли весь путь изгнания через Португалию, Испанию, Неаполь, Германию и Польшу. Все его дедушки были раввинами. И прадедушки тоже. Еще до Высшей партийной школы он окончил хедер и ешиву. Он говорил на иврите, идиш и арамейском. Каждую фразу, которую я всунул в рот вождю, он знал с пяти лет наизусть и знал, кому она принадлежит. Но он не сказал ничего - он был мудр, Цукельперчик. Он только покачал головой и, глядя в очи тирана, произнес: - Да, это действительно кладезь мудрости всего живого. - Понимаешь, - сказал Сталин. - Подойди поближе. Цукельперчик приблизился. Сталин выбил на его седую голову трубку. - Если человек не становится больше, - произнес он, - он становится меньше. Иди! Займись партийным архивом... Он еще раз выбил трубку на седины Цукельперчика, и тот вышел. - С завтрашнего дня все мои речи будешь писать ты! Теперь уже задрожал я. - Я?.. Я недостоин... - Я решаю, кто достоин, кто нет! - отчеканил Сталин. - Потом, я хотел в институт поступить... - В какой? - Международных отношений. - Ты уже поступил, - Сталин начал набивать трубку и подытожил: - завтра тебе принесут диплом с отличием. * * * Дедушка мой метался в поисках меня по всему Ленинграду – никто ничего не знал. Он не знал, что и подумать. Однажды раздался звонок. - Товарищ Головчинер? - Да, - сказал дед. - Звонят из Министерства внутренних дел. За вашего внука можете не волноваться. Ясно?! - Не совсем, - сказал дед. - С ним все в порядке. Больше ничего сказать не можем, - и трубку повесили. Вскоре стали происходить совершенно непонятные вещи. Деда вдруг переселили в большую квартиру с окнами на Неву, где раньше жил генерал-фельдмаршал Кутузов. Ему подавали пасхальное вино в кашерном сервизе барона Бродского. Вся квартира была заставлена шкафами, полными фолиантов из библиотеки Шнеерсона. У окна качалось вольтеровское кресло. Дед сидел напротив Петропавловской крепости в вольтеровском кресле, где когда-то качалась задница фельдмаршала, и целыми днями читал тома Любавичского ребе в золотых переплетах. - Майн Гот! - вскрикивал он. - Какие мысли, и не с кем поделиться! Квартиру ему приходили убирать. Мацу доставляли из Иерусалима. Фаршированную рыбу - из Бруклина. Дед верил в чудеса и ничему не удивлялся. Но - такое!.. Чудеса продолжались. За пару дней до октябрьских праздников раскрылись двери, и в них появились мои папа и мама. Дед снова не удивился. - Я слышал стук колес вашего поезда, - сказал он, не отрываясь от книг. - Нас доставили на самолете, - уточнил папа. - Почему ты живешь в квартире Кутузова, татэ? Откуда золотой бокал, и где Дима? Два дня, оставшиеся до праздника, дед рассказывал о том, что произошло, и в конце концов мои родители подумали, что он спятил. Наконец наступило 7 ноября. Великий вождь начал свое выступление по радио. Дед побежал к выключателю, намереваясь вырвать шнур. - Я не хочу слушать этого хазера! И вдруг застыл. - Выдымое - врэмэнно, невыдымое - вэчно, - донеслось оттуда. Дедушку зашатало. - Ша, - закричал дед, - ша! - Если человек не покоряет пустыню, - с сильным кавказским акцентом сказало радио, - пустыня покоряет человека. - Майн Гот, вы слышите!! Майн Гот! Ганеф цитирует меня. Папа с мамой пришли в состояние паники. - Вус, татэ? Что происходит? - Ничего, - ответил дед, -- горнышт! Или я сошел с ума, или великий вождь читает сочинение нашего Хаимке! Родители мои поняли, что он таки рехнулся. - Если человек не становится больше, - продолжало радио, - он становится меньше. - Гилель! - закричал дед, тыча томом в нос моего отца. - Гляди, Гилель. Деда успокаивали, ему дали таблетку валерианки, мама тайно подмешала в чай брому. Дед не успокаивался. - Вы считаете меня мишуге, - обиженно сказал он, - тогда я вам могу сказать последнюю фразу речи этого ганефа: "Если в человеке мало железа - это не значит, что в него надо стрелять". Через несколько секунд, уже с восточным акцентом, из черной тарелки донеслось: - Если в человеке мало железа, дорогие товарищи, это не значит, что в него надо стрелять. Речь вождя кончилась. Родители были в прострации. Дед загадочно смотрел на замерзшую Неву. - Что мне вам сказать, - произнес он, - еврейские умы крутятся в своих могилах. Мама плакала на диване генералиссимуса Кутузова. - Это все оттого, что мы сидели, - повторяла она. - Сын пропал, дед свихнулся. И у нас галлюцинации - никакой это не Сталин. - Мы передавали речь товарища Сталина, - сказало радио. Страшная пауза повисла в квартире. - Б-же! Он попал в гости к Сталину, - вскричала мама, - а Сталин своих гостей съедает. Родители сидели убитые, как вдруг венецианское окно распахнулось, и в него влетел румяный полковник. - Адъютант Дмитрия Яковлевича - полковник Куницын! Все долго вспоминали, кто это Дмитрий Яковлевич. Наконец, догадались, что это Хаимке. - Дмитрий Яковлевич, - чеканил полковник, - велел передать, что он здоров. Вот подарки и диплом Института международных отношений. Дмитрий Яковлевич просил повесить его в рамочку. Родители сидели, изучая мой диплом. - Таки он стал цадиком при этом ганефе, стал шишкой, - нарушил молчание мой дед. * * * Он отгадал, мой дед. Я ведь действительно работал цадиком у Сталина. Мне дали стенографистку, и, вспоминая всяких цадиков, ребе и хасидов, Гилеля с Шамаем, Исайю с Иеремией, я диктовал ей сталинские речи к торжественным датам. Первое мая сменялось октябрьскими праздниками, День конституции - Днем танкиста. Я диктовал. - Славные советские шахтеры, - начинал я и тут же добавлял что-нибудь услышанное от деда, - от равноправия до братства довольно не близко! - Товарищи танкисты, - вопил я, ища в мозгу что-нибудь свеженькое, - нельзя поставить на колени того, кто привык ползать! - Товарищи композиторы, славные артиллеристы!.. И так далее... - Дмитрий, - сказал однажды Сталин, - мы тобой довольны. Хочешь диплом Высшей партийной школы? ...Родители и дед ждали меня, но я у них не появлялся. Периодически в окна их квартиры залетал румяный полковник Куницын, лобызал всех, раздавал подарки, а однажды - свернутый в трубочку диплом Высшей партийной школы. На стенах моей квартиры красовалось много моих дипломов, и все с отличием. - Будешь писать в том же духе м представим тебя к Сталинской премии по литературе, - пообещал вождь. * * * Однажды в столовой партийного архива я встретил Цукельперчика. Он полысел, костюм несколько был потерт, как, впрочем, и сама рожа. Он жадно ел сметану. - Хотите попробовать? - спросил он. - Нет, я ее не люблю. - А зря, со сметанкой человек становится больше. А если он не становится больше, он становится меньше, не правда ли? - голос его был полон сарказма. Не знаю почему, но я стал ждать недоброго. Вскоре, когда я зачитывал вождю "его" очередной доклад, на сталинской даче появился Цукельперчик. Он вежливо слушал мое чтение. Вождь восхищался своими мыслями. - Неплохо, неплохо, - говорил он. - "Закон разрешает человеку быть глупым, если ему это нравится!" Метко сказано. Афористично! И точно. Кинжал в сердце врага! Кто, кроме меня, может так сказать? И тут выступил Цукельперчик. - Никто, - сказал он, - никто не может так сказать, дорогой Иосиф Виссарионович! Но эту фразу произнесли не вы. Я понял - Цукельперчик пришел меня зарезать. Сталин не повел и бровью. - Подойдите, - сказал он и выбил на голову Цукельперчика пепел горячей трубки. - Значит, эту фразу сказал не я? А кто? - Еврей, - сказал Цукельперчик, - английский еврей Нессел. - Нессел? - задумчиво произнес Сталин и вновь стал выколачивать трубку о мудрую голову Цукельперчика. - Английский еврей Нессел... Хорошо. А это - "Видимое - временно, а невидимое - вечно" – тоже написал английский еврей? В глазах тирана вспыхнули два костра. - Нет, не английский, - дрожа ответил Цукельперчик. – Испанский Иегуда Галеви из Кордовы. Сталин продолжал стучать трубкой по башке Цукельперчика. Странный звук, напоминавший стук топора дровосека, летал по даче. - А какой еврей написал: "Если человек не покоряет пустыню, то пустыня покоряет человека?" - Иерусалимский, - ответил Цукельперчик. - Гилель, второй век до нашей эры. - Пес! - вскричал Сталин. - Гилель, второй век!!! Ее произнес я! Первый съезд Советов! Петроград! Семнадцатый год! Цукельперчик был бледен. Он чувствовал, как падало давление, гемоглобин, отказывала печень. - Подлый пес, - рычал Сталин. - Может, по-твоему, "Какой мир у гиены с собакою - такой мир у богатого с бедным" - не мое?! Видимо, у Цукельперчика наступил паралич мозга. - Не ваше, - сказал он. - Бен-Сира, Палестина, второй век до нашей эры. - Палестина?! - взревел вождь. - Товарищ Цукельперчик, - неожиданно спросил Сталин, - вы любите грушу? Молодую, сочную, стройную? - Очень, дорогой Иосиф Виссарионович! - растроганно ответил Цукельперчик. - С детства... Через полчаса Цукельперчик висел на груше... Сталин сидел в кресле, дымил и задумчиво глядел на раскачивающегося Цукельперчика. - Если человек что-то любит, - произнес он, - надо для него это сделать. Чего бы это тебе ни стоило. Неплохо сказано, а? – он повернулся ко мне. - Или как я там однажды сказал: "Не потому ли евреев считают выше других, что я их часто вешаю?" Он рассмеялся. | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика