Главная » 2015 Апрель 15 » Мы те, кто были и есть. (Окончание) автор:Хана Бунк-Арончик
16:57 Мы те, кто были и есть. (Окончание) автор:Хана Бунк-Арончик | |
Горели зажжённые свечи, пламя то притухало, то, от колебания воздуха, разгоралось сильней, отбрасывая тени. «Глупая моя, всё хочешь узнать, пощупать. Так пощупай тени: их отбрасывает пламя свечей». И мама, притянув меня к себе, моей рукой потрогала страшные создания. «Какие умные эти взрослые», – подумала я. И сразу стало спокойно и тепло. Услыхав, что пропажа нашлась, все прекратили поиски и ринулись в бабушкину комнату. Радостным восклицаниям, веселью не было конца. Все меня тискали, целовали. Я была горда всеобщим вниманием. Может, надо чаще пропадать? Взяв меня на руки, папа вдруг спросил: «Почему ты такая мокрая, и что за запах? Где тебя нашли?» – «В сундуке, в сундуке! – закричала я, опережая других и опасаясь, что кто-нибудь разъяснит. – Хочу бабушкин леках». Меня переодели, и все сели за стол, ведь суббота была в разгаре. Все обсуждали моё исчезновение. Каждый говорил о том, как он боялся, что меня не найдут и что где только меня не искали. А я сидела гордая, чувствовала себя важной и значительной. Понимая, что сегодня все мои желания будут исполняться, потребовала: «Хочу бабушкин леках!» Когда бабушка вернулась, неся в руках что-то завёрнутое в мокрую холщовую тряпочку, её, обычно добродушное, лицо выражало тихую печаль. Я, не взрослая и не такая умная, как они, сразу догадалась о причине бабушкиного огорчения. Я одна знала, что произошло в бабушкином сундуке, и мне стало так жалко бабушку – даже больше, чем моё новое платье, перешитое из маминой блузки. «Бабушка, не надо огорчаться. Я уже не хочу леках». – «Посмотрите на неё! Она уже не хочет леках. А что, никому, кроме тебя, не хочется отведать кусочек? Я так старалась, хотела доставить маленькую радость, а ты всё испортила». – «Бабушка, есть ещё большая радость, чем леках. Ведь я нашлась! Ведь если бы я не потерялась…» – «Тогда бы ты не описала леках», – тихо завершила бабушка. Мама, взяв меня за руку, повела к кровати: «Прощайся, шлимазл, и в постельку». Почувствовав себя виноватой, я не сопротивлялась, как обычно, когда меня укладывали. А главное, уже не казалась себе такой важной и значительной. «Но ничего, – подумала я, засыпая, – вот вырасту, стану умной и важной». Улица Бодгас была самой колоритной в нашем местечке. На ней стояла единственная баня – отсюда и название улицы. Топили баню два раза в неделю: по пятницам для мужчин и по четвергам для женщин. Ещё обитали тут свои комические персонажи, был и свой дурачок. Накануне субботы, в пятницу, дурачок Беня, Беня «дер цедрейтер», то есть «Беня с завихрениями», ходил по улице с деревянной трещоткой и, помахивая ею, выкрикивал: «Еврей, марш в баню! В баню иди, еврей!» Когда наступала пора пятничной молитвы, он, меняя интонацию, зазывал: «Еврей, марш в синагогу, в синагогу пора!» По праздникам у дверей синагоги стояла Хая Йоси Ноеха и следила за тем, чтобы дети, не дай Б-г, не входили в синагогу без родителей и не мешали молящимся. При виде детей она бралась за палку, броня их на чём свет стоит. И нам, детям, очень нравилось её дразнить, чтобы услышать эти замысловатые проклятия. Однажды ребята (я была в их числе) притворились, будто хотят пробраться в синагогу. Хая Йоси Ноеха стала с проклятиями нас разгонять. Все бросились врассыпную, а я осталась на месте: мне было интересно, какое новое проклятье я услышу из её уст. Долго ждать не пришлось: «Стоишь? Стой, стой… Чтобы ты приросла к этому месту навеки. – И, уже вдогонку: – Ладно, иди, иди уже! Сломи себе голову, и ноги тоже не забудь». Проклятья в нашем местечке были особого рода фольклором, и вполне насладиться ими можно было в наиболее примечательном месте – на рыбном базаре. Когда бабушка отправлялась на базар за рыбой, я увязывалась за ней. Кто там не бывал, тот не мог получить понятия об особой базарной речи, о колоритной брани, а главное – о замысловатых проклятьях, которые сыпались тут как из рога изобилия. – Тебе не нравится моя рыба? – спрашивал продавец Шай-Айзик. – Так иди, купи такую, чтобы её кости у тебя в горле застряли. Он славился тем, что, не задумываясь, экспромтом делал как бы заранее продуманный, подходящий именно к данному случаю выпад. Не отставал от него и другой рыбный торговец, Шмерл-хромой. С самодовольной улыбкой на лоснящемся от жира лице, лице с близко посаженными маленькими, колючими глазками, громко, с расстановкой, спрашивал: «Ч-т-о, ч-т-о? Рыба слишком крупная? Она чуть живая и не сильно бьётся в руках? Чтобы тебя била лихорадка на пути к дому и твои фис (ноги) не держали твоё набитое трухой тело!». В таком фольклоре упражнялась почти вся улица, поэтому редко кто обижался, но мастерами этого искусства считались Шай-Айзик и Шмерл-хромой. Когда дедушка с папой возвращались из синагоги, длинный стол уже был покрыт белоснежной скатертью, на которой красовалась праздничная трапеза с обязательной фаршированной рыбой в центре. На краю стола стояли две зажжённые свечи и лежала хала, накрытая кружевной салфеткой. Не забыта была и бутылка красного домашнего вина. После того как дедушка, в сопровождении папы, делал субботнюю «браху», то есть произносил благословение и первым отпивал из серебряного ковша вино, все вместе, с обязательно приглашёнными на субботу гостями, приступали к трапезе. Насытившись, начинали веселиться. Пили вино, пели песни, рассказывали разные байки и хохотали до упаду. Однажды я проснулась от непонятного тревожного шума. Кто-то бегал, кого-то громко звали, хлопали двери, слышался треск и гул самолётов. Я вылезла из постели и босиком прошлёпала на крыльцо. Там я увидела обеспокоенную маму, рядом с ней – высокого стройного человека в форме советского офицера. Он ей что-то говорил спокойным голосом. Меня удивило, что они говорили не на русском, а на немецком языке. Офицер ушёл, а мама вернулась в дом. Она была очень взволнована. – Похоже, что это был немецкий десантник: он говорил на очень правильном, чистом немецком языке: «Не волнуйтесь и не бойтесь нас. Мы вам зла не причиним, да и ненадолго сюда придём». Позже мама часто вспоминала этот разговор, гадая, кто же это был: фашист? антифашист? Или этот человек просто тогда ещё не знал, на какие зверства способен его народ? А может, в ходе войны он, как и большинство немцев, будет отравлен ядом гитлеризма? В доме была суматоха. Люди метались: то паковали вещи, то распаковывали. Мама смотрела на всё молча. Она никуда не собиралась бежать. Бабушка и дедушка поехали на Песах к тёте Гинде с мужем, в местечко Скаудвиле, куда перебрались дядя и тётя после их недавней свадьбы. Туда же уехала на праздник моя сестра Дина, взяв с собой сестричку Менале, которая была старше меня на два года. Дина вернулась в субботу вечером и сказала, что Мена приедет вместе с бабушкой и дедушкой в воскресенье. А в воскресенье разразилась война, и больше мы их не видели. Как мы потом узнали, они не успели убежать. Немцы их вернули с дороги, и они были убиты вместе со всеми евреями местечка. Папа едва уговорил маму уехать к его другу в деревню, а сам вернулся в город, чтобы узнать обстановку. Через день он вернулся взволнованный. – Быстро собирай детей, немедленно. Мы уезжаем, нельзя ждать ни минуты. – Зачем? – возразила мама. – Война скоро кончится, немцы – культурный народ. Говорят, в 1914 году они вели себя безупречно. И если что-то пойдёт не так, волноваться нам незачем. Во всяком случае, можно спокойно переждать у твоего друга. – Мы тут не можем переждать, эта война пришла надолго. Да и друг мой неизвестно как себя поведёт, когда придут немцы. Многие литовцы ждут их с нетерпением. И он опять оказался прав. Когда мы после войны вернулись в местечко (уже без папы: он погиб на фронте 8 марта 1943 года), то узнали, что этот друг был при немцах «белоповязочником». Так называли тех, кто вывозил евреев на расстрел. Впоследствии мы нашли у него в доме немало наших вещей. Городок Плунге, где нас застала война, был расположен в непосредственной близости от немецкой границы. Семьи военных эвакуировались, офицеры и солдаты Красной Армии покидали город. Значит, немцы скоро будут здесь. У нас не было ни подводы, ни даже велосипедов, поэтому мы побрели пешком, затерявшись в толпе таких же несчастных беженцев. Дороги были усеяны трупами людей, лошадей, разбитыми военно-полевыми кухнями. Под некоторыми лежали раздавленные солдаты. Всюду валялись чемоданы, баулы. Время от времени в небе раздавался зловещий гул вражеских самолётов. На бреющем полёте они расстреливали мечущихся людей. Люди бросались на землю, взрослые своими телами прикрывали детей. Для многих эти мгновения стали последними. А те, кому посчастливилось избежать смерти, вставали и продолжали свой путь. Иногда, измученные, они позволяли себе короткий отдых в брошенных сараях или под деревьями в лесу. Тут и там рвались снаряды, а из окон, с крыш и чердаков им в спину стреляли литовские националисты. Однажды дерево, под которым мы сидели, обступили люди с винтовками. Они затолкали нас в стоявший неподалёку сарай, заперли и ушли, оставив у дверей вооружённого охранника. С нами был родственник, Елья, который узнал в охраннике своего знакомого. Он обратился к нему: – Пятрас, ты меня узнаёшь? Отпусти нас. – Не могу, прости, – ответил он. – Я знаю, вас утром расстреляют. Только ждут командира Зигмаса, который хочет это сделать собственноручно. Если вас здесь не найдут, расстреляют меня. А у меня трое детей – и дочь беременна. Дети заплакали, взрослые прижимали их к себе. Со мной была сестра, тринадцатилетняя Геня. Она вцепилась в свои волосы и раскачивалась из стороны в сторону. Вдруг послышался страшный грохот и вой падающих бомб. Бомбы выли всё чаще. Казалось, земля вздыбилась. Падали деревья, лес горел. Елья снова позвал охранника: – Выпусти нас! Ты же видишь, что делается. Тебе зачтётся у Б-га. У тебя тоже дети. Скажешь Зигмасу, что волной вырвало двери и мы сбежали, ты в суматохе и не заметил. А потом мы скрылись в темноте». Взрослые потеряли надежду его уговорить, а вместе с ней и надежду на спасение. Вдруг Пятрас выругался и сказал: – Бегите скорей. Только быстро, быстро! Повторять нам не надо было. Мы неслись по горящему лесу, падая от усталости и укрываясь от стрельбы. Выйдя из леса, угодили из одного ада в другой. Падали люди, летели оторванные руки и ноги, лежали солдаты, придавленные убитыми лошадьми. Мы с сестрой Геней спрятались за убитую лошадь и так лежали, стараясь втиснуться в землю. Когда немного стихло, мы осторожно, бросаясь на землю рядом с убитыми, чтобы нас не отличили от них, стали выбираться из этого места. Детская хитрость! И она бывает спасительной. Мы потеряли родителей, и Геня причитала: «Бедные наши папа и мама! Они нас ищут, думают, что мы убиты». Нам даже в голову не приходило, что это могло случиться и с ними и что их уже нет в живых. Они взрослые, всегда нас оберегают, они есть и будут, и они ищут нас. Мы с толпами таких же гонимых войной несчастных людей плелись в сторону латвийской границы, рискуя до неё не дойти. Но всё же добрались до Риги. Там мне запомнилась женщина с туго завязанным на голове платком. Она стояла у открытых дверей ювелирного магазина и, протягивая руки, умоляла: «Люди добрые, заходите в магазин, берите, что хотите, не оставляйте!» А люди со злостью ей отвечали: «Ты просмотри, сколько добра на дороге валяется! Кому это надо?» Тогда ещё никто не знал, что во время войны эти золотые побрякушки спасают от голодной смерти. Их можно обменять на хлеб, а иногда и на жизнь… Я постоянно хныкала: «Где мама? Хочу к маме с папой…» Тогда и сестра, пытавшаяся от меня скрывать свою тревогу, начинала плакать. В Риге объявили, что всех беженцев посадят в поезд и эвакуируют в безопасное место. На вокзале сестра взяла меня за руку и, стараясь перекричать шум, сказала: «Смотри внимательно по сторонам! Мама с папой тоже должны быть здесь. Может, мы их увидим». И вдруг – о чудо! – я услыхала взволнованный папин голос: «Вот они! Вот они! Тайбке, не упусти их из виду, а то опять потеряем!» – кричал он, будто в истерике. Мама, уже теряя надежду нас разыскать, постоянно плакала. Она понимала, что мы только чудом могли остаться в живых. Она воображала самые ужасные вещи. Потрясённая и обессиленная, он так схватила меня, как будто сейчас меня у неё отнимут. Мы были счастливы безмерно – если в такое время вообще можно быть счастливыми. Нас посадили в поезд и повезли – никто не спрашивал куда. Лишь бы подальше от этих страшных мест. Нас эвакуировали в Новосибирскую область, и по распределению мы попали в колхоз «Любомировка». У хозяйки, в хате которой нас поселили, была только одна комната, поэтому для нашего жилья приспособили русскую баню. Было у нашей хозяйки трое мальчиков. У одного из них, Коли, постоянно рвалась рубашка, и он обращался к нашей маме: «Лейбиха, зашей мне пузо». Я это запомнила, потому что мне было смешно. Отсюда папа в 1941 году ушёл на фронт, вслед за ним призвали и брата Яшу. От Яши месяцами не было писем, и мама жила в постоянном страхе за него. Он был кавалеристом-разведчиком и воевал на одном фронте с папой, в одних и тех же местах. Когда Яшу ранили, папа со своим другом принесли его в госпиталь. Придя в себя после операции, Яша увидел перед собой папиного друга, который тоже был теперь ранен. На Яшин вопрос о папе этот человек ответил: «Держись, паренёк. Папа твой погиб на моих глазах – убит разрывной пулей в живот». Это случилось 8 марта 1943 года у деревни Алексеевки Орловской области.Брат Авраам пошёл на фронт добровольно, прибавив себе два года. Погиб в Кёнигсберге (Калининграде) 29 апреля 1945 года. В последнем письме он писал: «Гоним фрицев, аж пятки сверкают. Скоро увидимся. Письма мои сохраните: вернусь, почитаем их вместе». Светлая ему память. Брат Яша служил до 1947 года. Некоторое время он служил в комендатуре Берлина, и это задержало его возвращение домой. Он получил благодарственное письмо за подписью маршала Баграмяна и начальника штаба армии, был награждён орденом Славы. Два ордена ему вручили, а третий потерялся на Курской Дуге, где Яша был тяжело ранен. Этот орден, о награждении которым ему сообщил командир, был ему дан за переправу, которой под огнём командовал Яша, заменив убитого командира полка. Переправил солдат и технику без потерь, но сам был ранен. В настоящее время Яша – народный художник, заслуженный скульптор Литвы. 16 февраля 2008 года он был приглашён в президентский дворец, где президент Адамкус вручил ему Рыцарский Крест ордена Великого князя литовского Гядиминаса за вклад в культуру страны. Яша написал книгу «История плунгенских евреев», создал единственный в стране мемориал Холокоста, разыскав свидетелей и установив места расстрела евреев. Он автор памятников и других скульптурных сооружений, его выставки побывали в Латвии, России, Израиле, Германии, Чехословакии, Мексике. Сейчас он живёт в Плунге. После военного лихолетья мы, с ожиданием счастья, вернулись в родное местечко Плунге. Но оно стало совсем не родным. Неустроенность, голод, отсутствие одежды… Не было школы, мы не знали литовского языка… Всё это повергало в уныние. И вот чуткая женщина по имени Белла Ростовская привезла меня в Вильнюс, подвела к дверям детского дома и сказала: «Не бойся, войди в эту дверь, этот дом еврейский. Его создал очень хороший, добрый человек – еврей Ребельский, светлая ему память». Я вошла в дом и остановилась у лестницы, по которой вверх и вниз бегали ребятишки. Я почему-то почувствовала себя одинокой, ненужной и заплакала. Ко мне тут же подошла женщина с лучистыми глазами, взяла меня за руку, и я сразу успокоилась. Так я обрела настоящий родной дом, где получила любовь и заботу, где, под крылом прекрасных, влюблённых в своё дело педагогов, получила еврейское воспитание. Их имена: Качергинская (это она встретила меня у лестницы), Липянская, Басман, Вижанская, наш мудрый директор Шохат. А учительница Коган в один прекрасный день 1948 года подходила к каждому из нас и дрожащим от волнения голосом тихо говорила: «У нас уже есть своя родная страна – Израиль». Мне было уже девять лет. Читать и писать на идиш я училась самостоятельно. Мой энергичный брат Авраам ещё до ухода на фронт ездил на встречу с литовским представителем и от него привёз мне еврейский алфавит, по которому я научилась читать и писать ещё в Сибири. Учительница Качергинская сказала мне: «Ханеле, ты уже большая девочка, а в первом классе учатся маленькие. Тебе будет скучно с ними, ведь ты уже кое-что умеешь. Я возьму тебя во второй класс, хорошо?» Подумав, я согласилась. А ещё через три месяца меня и Миру Бедер перевели в третий класс. Два месяца спустя – в четвёртый… Так, благодаря учительнице Злате Качергинской, я за один год окончила четыре класса еврейской школы. Дальше все детдомовские ученики продолжали учёбу в русской школе, так как еврейских классов старше четвёртого не было. Окончив школу, я поступила на заочное отделение факультета журналистики Московского университета, работала в районной газете «Путь Ильича». К сожалению, в 1961 году я полностью потеряла слух, и учёбу пришлось оставить. В следующем году я перенесла сложную операцию. Благодаря профессору Гапановичу, тогда работавшему в Каунасском медицинском центре, слух полностью вернулся ко мне. Теперь профессор живёт в Израиле. Когда он выезжал из Советского Союза, его лишили всех званий и наград, но в Израиле он открыл частную клинику и, думаю, вернул слух ещё многим людям. В 1963 году я поступила на только что открывшийся тогда факультет «Философия, социология и право» в вильнюсском институте с тем же названием. В этом институте я потом работала младшим научным сотрудником лаборатории «Социология молодёжи». Написала работу на тему «Адаптация учащихся средних учебных заведений в микро- и макроклимате». В Израиль приехала в 1990 году – с мужем, двумя дочерьми и двумя внуками. Третий внук родился уже здесь. Мы с мужем прожили 52 года. К сожалению, 7 июня 2012 года его не стало. Светлая ему память. Довольно часто встречаемся с бывшими детдомовцами. Это вечера «узнаваний» и воспоминаний. Проходят они удивительно интересно и тепло. Наша последняя встреча состоялась в 2010 году. Организовала её прекрасная женщина – Лея, жена одного из наших детдомовцев Тувьи Кеселя. Лея ведёт нашу летопись, списки живых и ушедших. Многие уже ушли в мир иной. Эти люди перенесли тяжёлые годы войны, кое-кто и теракты. Светлая им память! | |
|
Всего комментариев: 0 | |