Главная » 2015 Апрель 23 » Раввин из Бухенвальда
11:03 Раввин из Бухенвальда | |
В БУХЕНВАЛЬД В МЕШКЕ — В апреле 2005 года вы вместе с тогдашним премьер-министром Ариэлем Шароном в составе израильской делегации участвовали в проходившем в Польше Марше Жизни. На обратном пути в самолете Шарон признался, что впервые за 40 лет заплакал, слушая вашу речь в Освенциме. Он не плакал, когда из-за случайного выстрела погиб его старший сын Гур, когда умирала его жена Лили, а тут вдруг не выдержал и дал волю эмоциям. Что же такое необычное вы там сказали? — Когда началась война, мне было два года. Когда мы оказались в гетто Петркува, мне уже было пять с половиной лет, там я пробыл до семи с половиной лет. Оттуда я попал в Ченстохову, а затем — в Бухенвальд. Я был обычным польским мальчиком, меня так и звали: Люлек. На протяжении всех последующих лет только один вопрос преследовал меня днем и ночью: «Для чего? Почему?» Свою речь на Марше Жизни я произносил на английском: «Вы меня бьете. Почему? Вы забрали у меня отца, а сейчас разлучаете с матерью. Для чего? Что я вам сделал? Разве я враг немцам или какому-то другому народу? Разве я угрожал кому-то или кого-то подвергал опасности? Воюют с врагом, а я лишь маленький мальчик, которого разлучили с родителями. Вы бросили меня в холод и морили голодом. Шесть лет без прививок и даже без простого лекарства от простуды. Шесть лет маленький мальчик не видел доктора. Одиночество, побои… Для чего? Почему?» На трибуне сидел Арик Шарон и внимательно меня слушал... — До войны ведь антисемитизм тоже существовал в вашем родном городе Петркув-Трыбунальский. Вам что-то рассказывали об этом? — Мой старший брат Нафтали (Тулек), скончавшийся три месяца назад, в своей книге «Народ, подобный льву» описывает проявления антисемитизма в Петркуве. До войны там проживало 20 тысяч евреев, это была большая община. В далеком прошлом, когда Варшава еще не была столицей, в этом городе находился Верховный суд, отсюда приставка «Трыбунальский». Из промышленной зоны Петркува вырос город Лодзь, впоследствии ставший крупнейшим в Европе центром текстильной промышленности, более значительным, чем британский Лидс. Мой отец был последним раввином Петркува. Так вот, Нафтали рассказывает в своей книге, что после прихода нацистов наши соседи-поляки вдруг перестали нас узнавать. Соседи, которым до войны мы помогали. Когда в Польшу пришли нацисты, брату было 16 лет. Первое гетто, которое немцы устроили на территории Польше, находилось в Петркуве. Я не знаю, за что нашему городу досталась такая «честь», но зато я могу сказать, почему шесть лагерей смерти действовали именно на территории Польши. В Германии тоже были концентрационные лагеря, но в Польше уничтожение еврейского народа было поставлено на промышленную основу: Освенцим-Биркенау, Треблинка, Майданек, Собибор, Белжец. Я предполагаю, что нацисты с самого начала думали о том, как впоследствии реабилитировать себя в глазах мирового сообщества. «Это не мы виноваты, ведь это было в Польше», — сказали бы они. И я уверен, что Гитлер надеялся: в случае бомбардировки лагерей смерти, лучше, чтобы союзники наносили удары по Польше, а не по Германии. — Вы прибыли в Бухенвальд... в мешке... — ...в мешке, который нес на спине мой брат Нафтали. После прибытия была произведена селекция: мужчин отогнали в одну сторону, женщин с детьми в другую. В Бухенвальд отправляли вагоны, заполненные только мужчинами. Нафтали выхватил меня из толпы женщин с детьми, чтобы мы были вместе. Он понимал, что как только заметят такого маленького ребенка (мне было семь с половиной, но выглядел я как пятилетний), то даже не дадут мне пройти в лагерь, пожалеют на меня пулю, достаточно будет дать прикладом автомата по голове. Поэтому он засунул меня в мешок. Скрывать меня в лагере удавалось, правда, лишь в первое время, ведь гестаповцы часто приезжали туда с проверками. Они боялись, что евреи привезут в лагерь все мыслимые болезни, вирусы и бактерии. Новоприбывших прежде всего брили наголо, делали прививки, загоняли в ванны с хлоркой. Если на теле были раны или царапины, от хлорки они воспалялись и причиняли нестерпимую боль. Потом заключенных загоняли в душ. — Вы подумали, что вместо воды в душе пустят газ? — Когда нас, уже выбритых и голых, загоняли в душ, мы уже знали о газе, ведь на дворе был январь 1945 года, шел уже шестой год войны. Среди нас был некий Шейнфельд, он решил, что пустят газ, и, чтобы не подвергать себя мучительной смерти, раздавил заранее спрятанную в зубе ампулу с цианидом. В это время открыли краны, и на нас хлынула ледяная вода. Поначалу мы испытали шок, но когда поняли, что произошло, принялись радоваться и обнимать друг друга. Это было счастье. — Вы были в Бухенвальде единственным ребенком? — В своей партии единственным, но затем я увидел в лагере еще нескольких детей. Там решили, что я поляк, мне выдали повязку с буквой «Р» и перевели в 8-й блок. В том блоке находились русские военнопленные, и там я встретил Федора Михайличенко. Брата же отправили в 59-й блок, к евреям. — Как вы познакомились с Федором? — В первый же день он обратил на меня внимание. В это невозможно поверить, но он воровал на кухне картофель и на камнях во дворе варил для меня суп. Он снял с умершего заключенного свитер и самодельным крючком связал для меня шерстяную повязку, которая защищала уши от холода. Нас поднимали на рассвете, работали мы на морозе по три-четыре часа. Надзиратель кричал: «Mütze abnehmen (снять шапки)!» У других уши мерзли, синели от холода, а у меня была теплая повязка, связанная Федором. Повязка была бежевого цвета, и ее почти не было видно на голове. — Вы работали наравне со взрослыми? — В фильме, который российское телевидение снимало за год до смерти Федора в Бухенвальде, он много рассказывал обо мне. Он вспомнил даже такое, о чем я не знал. Я вместе с двумя сотнями взрослых я должен был чистить барак, убирать «постель», разгребать глубокие отхожие ямы во дворе. Федор вместе с другими русскими решил так: если у Люлека отняли родителей, то нельзя отнять у него еще и детство. «Мы будем делать за него эту работу», — сказали они. В фильме Федор признается, что один раз его чуть не побили. Причем не немцы, а другие заключенные. Он украл у гестаповцев велосипед, «чтобы покатать на нем маленького Люлека». Только что выпал снег, и Федор не заметил под ним яму, мы упали и сильно ушиблись. Когда вернулись в свой блок, у меня на лбу была кровь. И тогда другие узники набросились на Федора за то, что не уберег ребенка... После освобождения Бухенвальда Красной Армией Федор предлагал взять меня с собой в Россию. — А вы хотели вернуться домой, в Польшу? — Мы с братом такой вариант даже не рассматривали, потому что знали: там нас никто не ждет. Отца, который был главой общины, убили нацисты. С Торой в руках он ушел в Треблинку. Мама после селекции попала с младшим братом Шмуэлем в Равенсбрюк. После капитуляции Германии наш земляк Айзнер поехал искать свою жену и дошел до Равенсбрюка. Там ему стало известно, что в последний день войны нацист убил нашу мать выстрелом в голову. Нас с братом Айзнер нашел во Франции, в санатории. Я сидел на качелях, когда он подошел и отдал мне письмо. Мне было восемь лет, я мог говорить на пяти языках, но ни на одном из них не мог ни читать, ни писать. Он велел передать Тулеку письмо, когда тот вернется. Брат прочел письмо, посмотрел на меня и сказал: «Люлек, мамы теперь у нас тоже нет. Повторяй за мной: “Итгадаль ве-иткадаш Шме раба”». Летом 1945 года мы с Нафтали прибыли в Эрец-Исраэль. Нас забрала к себе сестра моего отца. Ее муж в то время был главным раввином Кирьят-Моцкина, где я пошел учиться в религиозную школу. Потом была иешива, а в 1960 году я получил смиху, то есть стал раввином. В 1993 году меня избрали главным раввином Тель-Авива – Яффо. ПАПА РИМСКИЙ, ФИДЕЛЬ КАСТРО И КАДИШ — В 1993 году вы встречались с папой римским Иоанном Павлом II. Он говорил с вами на польском? — Нет, мы говорили на английском, потому что я забыл польский язык. Иоанн Павел II спросил меня, считаю ли я, что римско-католическая церковь до сих пор распространяет антисемитизм. — Знаете, — ответил я, — есть такой анекдот. В одном провинциальном городке на американском Диком западе заходит в воскресенье в салун празднично одетый (потому что прямо из церкви) Джон Смит и кричит: “Есть здесь евреи? Дайте мне еврея! Я его убью!” На что ему отвечают: “Джонни, здесь нет ни одного еврея! Что вообще евреи тебе сделали?” “Они убили нашего Христа!” “Но ведь это было 2000 лет назад!” “Правда? А я услышал об этом только час назад из проповеди пастора!” Папа рассмеялся и сказал: — Я верю, что католики, живущие более чем в ста странах, в которых я побывал, проповедуя любовь к наших братьям-евреям, не являются антисемитами. Уверен, что такая солидарность выбьет почву из-под ног «примитивов», которые обвиняют вас в преступлении, которого вы не совершали. Тогда же я попросил Папу через христианскую общину Ливана узнать о судьбе пилота ВВС ЦАХАЛа Рона Арада, попавшего в плен в 1986 году, и трех других израильских солдат, пропавших без вести в битве при Султан-Якубе в 1982 году. Наша встреча проходила в сентябре 1993 года. Папа спросил: — С каких пор о них ничего неизвестно? — С июня 1982-го. — Вы верите, что они до сих пор живы? — Когда стало известно, что я собираюсь с вами встретиться, ко мне пришли родители всех пропавших солдат, чтобы я попросил вас помочь. По окончании встречи отец одного из солдат признался, что не верит, что его сын еще жив, но он хочет прежде, чем сам покинет этот мир, прийти на могилу сына и произнести Кадиш... Я говорил с папой римским по-английски и вместо слова «кадиш» использовал слово «молитва». Папа меня поправил и, медленно растягивая слово, трижды произнес: «Кадиш… Кадиш…. Кадиш…» Он услышал это слово в Кракове, тогда его звали Кароль Войтыла, и он был знаком с моим дедом, раввином Френкелем. — Я часто видел вашего деда, направлявшегося в шаббат в синагогу, — рассказал папа, — а вокруг него всегда крутилось много детишек. Сколько внуков было у вашего деда? — 47. — Сколько из них пережили войну? — Только пятеро. Это была очень сердечная беседа. Мы встречались еще раз несколько лет спустя, во время визита папы в Израиль. — Известно, что вы прилагаете много усилий для сохранения еврейской общинной жизни в диаспоре. Вы пытались делать это и на социалистической Кубе. Расскажите о вашей встрече с Фиделем Кастро. — В конце 1993 года меня пригласил в Венесуэлу раввин Каракаса Пинхас Бренер, чтобы выступить на семинаре Общества друзей Бар-Иланского университета. Я никогда в жизни ни в одном месте не брал денег за выступления, и вместо оплаты я попросил устроить для меня поездку на Кубу, чтобы, я мог узнать, как сложилась судьба евреев, бежавших от нацистов в годы войны. Раввин Бренер обещал помочь, но предупредил, что без Кастро в этом деле не обойтись. В феврале 1994-го на частном самолете, который предоставил один венесуэльский еврей, я прибыл на Кубу. Сойдя с трапа самолета, я попросил, чтобы меня отвезли в синагогу. Синагога находилась в густонаселенном районе Гаваны. Обветшавшее здание, обивка кресел объедена крысами... Кастро пришел к власти в 1959-м, то есть к тому моменту 35 лет на Кубе не было ни раввина, ни еврейской жизни. Это меня глубоко потрясло. В Гаване нас поселили на одной старой вилле. И в один из вечеров за мной приехали и сообщили: «Команданте Фидель Кастро хочет видеть господина раввина». Около десяти часов вечера я прибыл в его резиденцию. Три часа продолжалась наша беседа. Я просил Кастро дать разрешение студенту-медику еврейского происхождения выехать в Каракас для годичной стажировки. — Нет! — был ответ. Я спросил, почему это невозможно, ведь он просит уехать всего лишь на год. — Он не вернется! Нашему народу тоже нужны хорошие врачи. Пусть остается здесь. — Через два месяца будет праздник Песах, разрешите послать мацу еврейской общине. — Хорошо, но только не из Америки, можно из Каракаса или из Мексики. И тогда я говорю ему: — Здесь нет раввина, не соблюдается кашрут, а ведь евреям положено есть кошерное... Можно ли привезти кошерное мясо, скажем, тоже из Мексики? — Нет! — закричал он. — Почему? — Видите ли, гран рабино, я ненавижу антисемитов и ненавижу католическую церковь, которая принесла много антисемитизма в этот мир. Вы хотите впустить антисемитизм на Кубу? Вы должны понять: моему народу не хватает хлеба, а если у евреев будет мясо, их просто убьют! Вы хотите принести сюда зависть и убийства? Я против антисемитизма на Кубе. Так и не дал разрешения. Когда Кастро вышел проводить меня до лифта, был уже час ночи. — Президент Кастро, вы сказали, что наши враги — ваши лучшие друзья: Саддам Хусейн и Хафез Асад. Нам ничего неизвестно о судьбе четверых наших детей, наших пропавших в 1982 году в Ливане солдат. Помогите нам. — Положа руку на сердце, вы верите, что они живы? — Даже если нет, это нужно их родителям: чтобы имена их детей не были забыты, чтобы было куда прийти и прочитать Кадиш. Кастро не знал слово «кадиш», как Иоанн Павел II, но он щелкнул пальцами и произнес: — Гран рабино, вы тронули мое сердце, я сделаю все возможное. «У МЕНЯ НЕТ ПРАВА ИЗМЕНЯТЬ ТОРУ» — В религиозном еврейском мире у вас репутация либерального человека. В чем это выражается? — Я либерал, но только в рамках еврейского закона, Галахи. Я не извращаю и не перевираю то, о чем говорится в Галахе. Потому что не я дал Тору, не я устанавливал правила и у меня даже нет разрешения что-либо там изменять, даже самую малость. Приведу такой пример. Ты идешь на выставку картин. И ты думаешь, что понимаешь в искусстве. Одна картина тебе не нравится. Придет ли в голову культурному человеку принести из дома краски и изменить рисунок на картине? Это вандализм, варварство. Если тебе не нравится, то не смотри, не покупай эту картину, но у тебя нет права ее изменять, потому что не ты ее автор. Во время исхода из Египта, а это доказанный исторический факт, мы получили Тору на горе Синай, а вместе с ней и заповеди, 248 предписывающих заповедей и 365 запрещающих. Всего 613. Даже если мне что-то не нравится, кто я такой, будь я хоть тысячу раз либерал, плюралист, или кто там еще, чтобы изменять то, что не создано мной? Моше принес нам Тору, и она переходит из поколения в поколение. У меня нет права ее изменять. Я могу быть либералом в рамках Галахи. В своей книге «Практика иудаизма», которая была переведена на несколько иностранных языков, в том числе и на русский, я объясняю Галаху, но не вношу в нее изменений. Кроме того, я считаю, что каждое поколение должно быть мостом между прошлым и будущим. Нет будущего без прошлого. У нас есть богатая еврейская традиция. Я сам являюсь потомком 37 поколений раввинов. Представь, что ты участвуешь в эстафете, бежишь с факелом. И вдруг к тебе кто-то подходит и тушит этот факел. Как расценить его действия? Он самый настоящий вандал. Не хочешь сам участвовать в гонке — не вешай на себя номер и не бери факел. Но у тебя нет права приходить и, скажем, требовать облегчения правил гиюра, законов шаббата, кашрута. Правда в том, что мы должны продолжить цепочку поколений, быть звеном между прошлым и будущим. Если ты веришь — значит, ты веришь, промежуточных вариантов здесь нет. — Почему внутри израильского общества существует такой раскол между светскими и религиозными евреями? — На то есть разные причины. Действуют экономические, социальные, идеологические факторы... — Как вы считаете, если бы в Израиле был введен институт гражданского брака, многие ли молодые пары пошли бы жениться в раввинат? — Импортный товар не всегда бывает хорошего качества. Если мы привезем в Израиль все, что принято за рубежом, мы срубим сук, на котором сидим. Израиль — единственное еврейское государство в мире. Другого такого нет. Мы обязаны сохранить свою идентичность. Скажем, для молодой пары неевреев по Галахе предусмотрено гражданское бракосочетание, как, например, это делается у друзов, черкесов, христиан или мусульман. Если же речь идет о евреях, то и жениться они должны по еврейским законам. Соответствующий закон был принят в 1954 году Кнессетом и Бен-Гурионом, который, кстати, сам не был религиозным, но понимал, что в еврейском государстве должны быть еврейские законы. — Как же нам сохранить свою идентичность? Как евреям, проживающим в других странах, не забывать о своем еврействе? — Волшебной универсальной формулы здесь не существует. Может быть, кому-то это покажется заезженным клише, но самое реальное и эффективное средство — это еврейское воспитание. Возьмите, например, общину в Нью-Йорке, и вы увидите, что там, где укоренено еврейское воспитание, меньше межэтнических браков и нет ассимиляции. Там сохраняется еврейская идентичность. — Что бы вы пожелали в канун праздника Песах нашим читателям? — Песах — это напоминание о нашем исходе из Египта. Это самое драматичное событие в истории евреев, в результате которого мы стали народом, получили Тору и Страну. Это ночь, когда мы возвращаемся к своим корням, к еврейскому наследию. Для нас это самая важная ночь в году, когда евреи всего мира объединяются и возвращаются к истокам. Я искренне желаю, чтобы эта ночь осветила все остальные дни года и повлияла на них, чтобы мы не только в эту ночь понимали, что мы единый народ и что наше наследие — это основа нашего существования. Нет никаких шансов построить будущее, если оно не заложено в основы прошлого. И нет другой такой ночи в году, когда мы мысленно возвращаемся на три тысячи лет назад и когда, как написано, «каждый человек обязан увидеть себя так, будто это он сам вышел из Египта». В эту ночь я желаю всем вместе сесть за один стол, послушать друг друга, увидеть друг друга и попытаться друг друга понять. Беседовала Марина Шафир | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика
Онлайн всего: 23
Шпионов 23
Друзей 0
Посетители за сутки :