Главная » 2017 » Январь » 21 » Моя мама была эльфом, часть 2
15:06 Моя мама была эльфом, часть 2 | |
Мне трудно сказать, какую цель преследовал Василий Палыч, задумывая роман «Таинственная страсть». Наверное, хотел создать объективную, на его взгляд, хронику. Но в данном случае я не верю ни в здравый смысл, ни в объективность. Василий Палыч был замечательным человеком, но роман мне не нравится: он слишком поверхностный, и проблемы фильма во многом проистекают как раз из книги. Мама очень дружила с Аксеновым и Майей, его женой. А мы дружили с Ваней — внуком Майи, которого Василий Палыч вырастил как сына. Однажды, когда мне было лет шесть, а Ване ближе к восьми (это было незадолго до отъезда Аксеновых в США), мы играли на даче, на крыше сарая. И там спугнули птичку, которая высиживала яйца. Мы, конечно, придумали такую историю: птичка бросила свое гнездо, поэтому мы должны перенести яйца в дом, и там, в тепле, из них вылупятся птенцы. Но, спускаясь, случайно раздавили все три яйца — такими они были хрупкими. Я два года не могла спокойно спать, каждый день плакала, представляя себе, как несчастная мать вернулась в опустошенное гнездо. В детстве у мамы случилась похожая история с цыплятами: она принесла их в дом и накрыла одеялом, чтобы согреть, а они задохнулись. Она тоже потом не спала и пронесла это воспоминание через всю жизнь... Кажется, именно благодаря Ване впервые осознала, что я девочка. Мы в очередной раз провели день вместе, и когда я пришла домой, то стала думать, почему так люблю с ним играть. Мама хотела мальчика, видимо, поэтому меня не растили как принцессу — никаких бантиков и кружевных платьев. Кажется, она до последнего надеялась, что ее дочь — вопреки законам природы — как-нибудь все-таки станет Пушкиным. В общем, долго не понимала, какого я пола. Но таким Ваня был красивым, таким добрым и умным, что, поразмыслив немного, я наконец сообразила: он — мальчик! А я — девочка. И, наверное, в него влюблена. Тут как раз Аксеновы уехали в Америку. 41 (630x630, 482Kb) Спустя одиннадцать лет раздался звонок: «Лиза, это Ваня, который обещал каждый день присылать тебе из Америки мороженое, но так и не прислал». Я от радости прыгала до потолка. И вот мы уже пьем у меня пиво: мне семнадцать, ему почти девятнадцать. — Господи, — говорю, — каждый день то гнездо вспоминаю! Два года спать не могла! — Какое гнездо? — Как это какое? У вас на даче. На крыше сарая. — Гнездо? И я рассказала ему, как все было. — Какой ужас! Быть такого не может! Войновичи тоже уехали — их выдворили из страны. И никто не мог мне объяснить: зачем увезли Ваню и почему я больше никогда не увижу Олю. Еще не умея этого сформулировать, я уже точно знала, что повсюду какая-то огромная ложь. К счастью, мне повезло с одноклассниками и я нашла новых друзей, но свою первую учительницу просто ненавидела. С первого дня невзлюбила школу с ее линейками и пионерским лицемерием и всегда плохо училась — точнее, я вообще не училась, а просто прогуливала столько, сколько можно было прогулять. И мама, нужно сказать, во всем меня поощряла. Если бы вы знали, какое количество объяснительных записок было написано во имя моего спасения: «приболела», «покорнейше прошу простить», «мы в отъезде» — все в таком духе. Мама меня понимала. Конечно, плохо прогуливать школу... А выгонять людей из страны — хорошо? Когда Аксеновым вернули гражданство, Ваня нечасто, но раз в год обязательно приезжал в Москву. Встретившись, первым делом обычно шли в ночной клуб — куда еще отправиться двум молодым поэтам? Как-то в пять утра он говорит: — Давай зайдем, Майя нас покормит. — Нет, — говорю, — она же спит, мы ее разбудим. — А я говорю, не спит. — Давно спит. — Спорим? И вот Ваня открывает дверь, мы заходим: повсюду включен свет, Майя сидит с книжкой — ждет. Слова плохого не сказала, накормила нас завтраком и только потом легла. 41 (630x630, 202Kb) В Америке они жили в разных городах, но Майя никак не могла привыкнуть к тому, что Ваня вырос. Он стал смыслом ее жизни, с ним одним были связаны ее надежды, всю свою любовь она вкладывала в него... И он разбил ей сердце. Когда ему не было и тридцати, шагнул в пустоту. Это не нужно никак объяснять: он был поэтом. Так поступают, чтобы прекратилась боль, — и для Вани боль прекратилась... А Майя оказалась в кошмаре, который длился еще много лет и закончился только с ее смертью. Не дай бог никому пережить своих детей — страшнее ничего не может быть. А она прошла через это дважды. Когда Василий Павлович уже был в коме, умерла дочь Майи Алена. Если бы земля разверзлась у Майи под ногами и ее поглотила огненная пучина — это было бы гуманнее. Но в мире нет справедливости... В день, когда не стало Вани, я каталась на лошади и потеряла в лесу свитер. Обычный, черный, каких в каждом магазине миллион. Но на меня вдруг накатила какая-то тоска — так бывает в детстве, когда потеряешь любимую игрушку и, представляя, как она лежит на мостовой под дождем, заливаешься слезами. На следующий день позвонила мама. Она хотела сама сказать мне о Ване — специально попросила Майю предоставить это ей: «Тебе будет очень тяжело, и поэтому я хочу, чтобы ты узнала это именно от меня — Ваня погиб». Стоит ли говорить, что так может поступить только очень мужественный человек и замечательная мама... Всем интересно, хорошей ли матерью была Белла Ахмадулина. Очень хорошей, с учетом того, что речь о художнике такого уровня. Мало кому удается совместить материнство с большим искусством — она старалась, и у нее получалось. Не все было идеально, но я не променяла бы свое детство ни на какое другое. Таинство новогодней елки и мой день рождения — ради этого стоило жить. Большую часть времени мама проводила в мастерской у отчима, но выходные и лето — всегда с нами. 39 (630x420, 213Kb) Жили трудно, иногда даже бедно, но не завидую тем, кто с детства купался в роскоши. Да и нет среди моих друзей таких людей. Да, были Пицунда, писательские заказы, кооперативный дом у метро «Аэропорт». Но было и другое: изнурительные двухчасовые выступления по всей стране — потому что за них хотя бы что-то платили, а нас нужно было кормить. В восьмидесятые мама едва сводила концы с концами. У нас с Аней была няня, и когда пришли трудные времена, ей перестали платить — просто нечем было. Но няня от нас не ушла — начала подрабатывать няней в другой семье, чтобы мы всегда были сыты. Тетя Аня — так мы ее звали. У нее в комнате стоял огромный сундук — много лет назад бабушка прислала в нем маме наряды из Нью-Йорка. Когда няня умерла, мы нашли там деньги, которые она собирала для нас с Аней, и съестные припасы в огромном количестве — сахар, мука, гречка... Тогда, после нескольких лет тотального дефицита, продукты уже стали появляться в магазинах... и все-таки в нашем распоряжении оказался целый сундук еды — как олицетворение любви и самопожертвования. Я была очень близка с няней: она и мама — это и есть моя семья. Но не думайте, что мы никогда не ссорились, иной раз ругались по сто раз на дню. Если что, она могла и матерком обложить. Но как только тетя Аня видела, что кто-то в беде, сразу бросалась на помощь. Когда на улице большая собака нападала на маленькую, просто вставала между ними. И с мамой она осталась больше из жалости. Называла ее Белкой. Тете Ане казалось, что если человек не в состоянии отстоять очередь за ногой для холодца, его жизнь, несомненно, в опасности. Часто спрашивают, ругала ли меня мама. Представьте себе, почти никогда. В детстве она повысила на меня голос три... нет, четыре раза. Впервые — когда ее с отчимом не было шесть месяцев и я, трехлетняя, не узнала маму после их возвращения из турне по Европе. Вцепилась в няню и не захотела идти к маме на руки — она обиделась, даже заплакала, но я упорствовала и получила по попе. 39 (630x420, 258Kb) В следующий раз, лет в шесть, я сделала брызгалку из французского тонального крема, предварительно опустошив тюбик, который был едва начат. Кто жил в те времена — оценит ущерб. «Как ты не понимаешь, нельзя брать чужие вещи без разрешения!» — закричала мама... и тут же попросила прощения, а потом еще долго плакала — не из-за крема, а из-за того, что повысила на меня голос. Третий случай — это когда мне было шестнадцать и мама узнала, что у меня есть молодой человек. Бдительные писатели, с которыми мы отдыхали в Пицунде, сообщили маме, что мой друг намного старше и тайком приехал ко мне из Москвы. Позже он стал моим мужем, но тогда мне здорово досталось. О четвертом эпизоде не могу рассказать, потому что он затрагивает интересы других членов семьи. Но это все. Марусе бы такую маму — вот она удивилась бы: я ругаюсь постоянно. Во второй половине восьмидесятых мама с отчимом на несколько месяцев улетели в Штаты — их впервые за долгие годы снова выпустили в Америку. Мне было лет четырнадцать. Чувствуя свою полную безнаказанность, я немедленно покрасилась перьями. И вот наступил торжественный день: мы с друзьями встречаем родителей в аэропорту. Мама проходит таможенный контроль и решительной походкой идет по направлению ко мне: берет двумя пальцами одну из моих прядей, пристально смотрит своими невозможными глазами и спокойно, но очень страшно говорит: «Это разве так и было?» Она не собиралась ругать меня за то, что я покрасилась, — она расстроилась потому, что я сделала это так плохо. Через пару дней я уже сидела в «Чародейке» и согласно маминым рекомендациям ее мастер пытался сделать из меня человека. Когда он закончил, я оказалась почти блондинкой. Мой отчим Борис Мессерер, известный театральный художник, наверное, оказал на меня большое влияние, но мы очень разные люди и никогда не были близки. А вот с Сашей Мессерером, моим сводным братом, и его женой я дружу. Они с Аней художники и тоже живут в Переделкино. Отчим часто упоминает о своей матери Анель Судакевич — это Сашина бабушка, художник по костюмам, некогда актриса, звезда немого кино. Анель Алексеевна прожила долгую жизнь, всегда прекрасно выглядела и одинаково хорошо делала все: рисовала, шила, готовила, содержала в порядке дом и при этом с необыкновенной любовью воспитывала Сашу. Кажется, Анель была идеальной женщиной, а мы были ужасной, совершенно неидеальной семьей с запущенным домом, кучей собак в наших кроватях и полным отсутствием дисциплины. И вот однажды, уехав в Питер, родители попросили Анель присмотреть на даче за нами с Аней. Тут вспоминается «Мэри Поппинс»: от нас отказалась бы любая няня — конечно, кроме нашей собственной тети Ани. В первый же день мы не пришли домой, по крайней мере именно так истолковала наш поступок Анель. В десятом часу, уже сбившись с ног, она наконец нашла нас на соседнем участке: черные от сажи, мы пекли картошку на костре, хотя дома нас ждал прекрасный, со вкусом сервированный ужин. Сестра также утверждает, что мы незаметно добавили несколько ложек соли в кастрюлю с супом, и Анель потом все недоумевала, как же она могла так опростоволоситься. А как она умела создать уют всего несколькими штрихами! Едва переступив порог нашего дома, достала из сумки две скатерти, кусок клетчатой ткани, из которой тут же сшила занавеску, вслед за тем — абажур для столовой, несколько кухонных полотенец, фартук. И принялась за готовку. 42 (300x450, 141Kb) Иногда меня оставляли у нее дома: пока Саша был в школе, Анель честно возилась со мной, рисовала, выгуливала по Тверскому бульвару и однажды наконец научила меня... завязывать шнурки. Почему-то именно это я запомнила. Думаю, потому что в нашей семье с педагогикой дело обстояло неважно. Конечно, всем интересно, с кем мама была по-настоящему близка — кто ее подруги. У нее не было подруг. Даже имея таких друзей, как Войновичи и Аксеновы, мама умудрялась чувствовать себя на необитаемом острове. Уж таким она была человеком. Но при этом обладала невероятным магнетизмом. Когда мамы не стало, я с удивлением обнаружила, что семьи больше нет: нас объединяла только она. И теперь мы делим маму — и никак не можем поделить. Каждый из нас идет своей дорогой, рассказывает свою историю, у каждого теперь своя Белла Ахмадулина... Возможно, правда где-то посередине. Но я думаю, она в маминых текстах: никто не расскажет о поэте лучше, чем он сам. Последние полгода мама жила со мной в Переделкино — это было хорошее время, по-настоящему счастливое. Нам обеим казалось, что мы вернулись к себе, что восполняем те пробелы в общении, которых за жизнь накопилось так много. Наверное, мама никогда не жила настолько размеренной и безмятежной жизнью, хотя и предчувствовала свой уход. Она много думала, вспоминала детство. Когда я приходила с работы, мы вместе ужинали и допоздна сидели на террасе. Мама очень привязалась к нашей кошке и, почти потеряв зрение, хорошо различала только ее, контрастную — белую с черными пятнами. Она очень хвалила кошку за эту ее особенность и, конечно, ужасно избаловала. «Какая она стала неженка, — сказал однажды мой муж, — просто маменькина кошка». Так у нее появилось новое прозвище, которое сразу понравилось маме и скоро стало единственным. Свои последние дни она провела в компании Маменькиной кошки и старого, набитого опилками медведя, который когда-то сопровождал маму в Казани, где был ее единственным другом. Это ему она со слезами рассказывала о своих бедах. Окончательно потеряв зрение, мама иногда осторожно прикасалась к его голове, долго прислушивалась к своим ощущениям и наконец удовлетворенно заключала: «Конечно, это его глазки — разве я могла их забыть?» Мамин медведь и сейчас сидит рядом с ее фотографией, грустно взирая на мир с высоты книжного шкафа, — совсем уже старик. Мне очень жаль, что моя дочь, необыкновенно похожая на маму, родилась уже после ее ухода. У Маруси ее голос и повадки, она даже шутит похоже. И так же смотрит исподлобья, когда злится. Маруся — свой человек в музее Окуджавы. Ей хорошо известно, что Мишин дедушка (у Булата Шалвовича тоже растут внуки: Миша и Маня) исполнял свои стихотворения под гитару, дружил с ее бабушкой, жил в доме, куда Маруся так любит заходить по субботам со своим папой и откуда никогда не возвращается без подарков. В музее она с радостью показывает на фотографиях Беллу Ахмадулину и всегда говорит, что они похожи, потому что не раз слышала это от других. Теперь уже ее спрашивают, знает ли она, кто ее бабушка, — и Маруся с гордостью отвечает: «Моя бабушка — поэт!» Записала Ирина Зайчик logo_content_7days (170x54, 1Kb) | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика