Главная » 2017 Октябрь 20 » Рина Левинзон
16:22 Рина Левинзон | |
Levinson1 Рина Левинзон родилась в 1939 году в г. Электросталь. Поэт и переводчик. Пишет на трех языках – русском, иврите и английском. Автор около двадцати книг и шести поэтических сборников для взрослых и детей на русском и английском языке. Лауреат многих литературных премий. Живет в Иерусалиме. Сын и две внучки. МОЯ ЭВАКУАЦИЯ - МОЕ ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ Иногда я думаю, что я родилась случайно Моему папе, Семену Левинзону, прочили богатую невесту, но он выбрал мою маму Эсфирь Гуревич, - сироту и бесприданницу. Ее мама, Рива Либерт, моя бабушка, умерла молодой - осталось шесть сирот. А мачеха (точно, как в сказке) – невзлюбила детей мужа. Не заботилась о них, ругала их, плохо кормила, прятала еду, не одевала. Все заботы о младших легли на мою маму старшую из детей, а ей было тогда всего девять лет. Она рано начала работать. С моим папой она была знакома с детства, и когда они выросли, то поженились и уехали из родных мест. Поселились они в подмосковном городе Электросталь, где папа получил работу по специальности, он был сталеваром, и квартиру. Там я и родилась. Мы начали обустраиваться, и мама была беременна моим братом Валерием. И все хорошо – есть дом, есть работа, гнездо – но началась война, и начались бомбёжки. Мама всю жизнь была храбрым и стойким человеком, но если уж она, будучи на 9 месяце беременности, сорвалась с места одна (папа, неверное, не мог завод оставить, или я не знаю, что там было) схватила меня, и вот мы бежим, бежим! Я как сейчас это помню! Как мог это запомнить ребенок, которому не было еще двух лет? Не знаю! Помню темень – у мамы в руке патефон - мы бежим во весь дух, а за нами гонится, вот-вот настигнет нас - Опасность. Мне снится иногда погоня- Не убежать и не спастись, Собаки, сапоги, погоны Мою перечеркнули жизнь. И – словно некуда мне деться, И в чем-то все меня винят, И строят для меня Освенцим, И гетто строят для меня. Жгут на кострах средневековых… И в крематории потом… громный, пьяный и багровый В меня впивается погром. Уже давно – тысячелетья - Я мертвой падаю в траву. Но я живу на белом свете, Случайно, может, но живу! Следующая картина в моей памяти. Свердловск. Комната. В ней живёт минимум двадцать человек. Теснота такая, что через комнату мы не шли, а пробирались. Однажды я протискивалась так в нарядном белом платье в синий горошек и упала! Да не просто упала, а оказалась в тазу с водой для мытья пола! Это запомнилось. Однажды я почти умерла. Мама рассказывала, что я была почти мертвой. Диспепсия от голода и обезвоживания. Мама взяла меня на руки и куда-то побежала. Кто это был, не знаю, врач, не врач. Меня стали отпаивать водой и оживили. Помню голод и лютый мороз. Наш домишко был ветхий, деревянный, холодный, из подпола выскакивали мыши. Я боясь их, кидала в них пеналом. Дома мы не снимали зимнюю уличную одежду. Помню, что ради денег на еду, мама сдавала кровь. Так жить было невозможно, но назад в город Электросталь пути были отрезаны, там все пропало. У нас родился мой младший брат. И я как старшая должна была часами стоять на улице в очередях за едой. По карточкам давали какой-то кусок хлеба и больше ничего. Помню, однажды я потеряла продовольственные карточки, и это была катастрофа. Мама меня, конечно, не поцеловала. Но не била. И не наказывала Никогда. Другой жизни я не знала, и все трудности воспринимала, как что-то естественное. И не удивительно, что когда одн я слышала по радио (из черной тарелки, висящей на стене), о том, как плохо живется детям в капиталистическом мире, я думала: «Какое счастье, что я живу в социалистической стране!» Папа был сталеваром, работал сутками на заводе, часто ему приходилось надолго уезжать в Челябинск, и мы его почти не видели. Меня отдали в круглосуточный интернат, откуда нас забирали раз в месяц. Там был такой холод, что ночью дети стягивали одеяло друг с друга. Там тоже нечего было есть. И появилось щемящее чувство, что все потеряно. Жизнь нарушена. И отпечаток этого остался до сегодняшних дней, до конца. Оттуда и нынешняя моя неуверенность, и ощущение опасности бесконечной. В школе первые четыре класса я была отличницей. У меня до сих пор хранится похвальная грамота с портретом Сталина. Я была хорошей ученицей, но помню до сих пор, что толком не было одежды. Воду таскали из колодца. Вокруг колонки ледяная площадка. Люди падали, ломали ребра, ломали руки. Мы, дети, не имели понятия, что такое отопление, вода из крана. Туалет во дворе. Он зимой весь обрастал льдом, помню ужас при виде дырки, куда я могла провалиться, поскользнувшись. Но это казалось нормальным, воспринималось как должное! «Какое счастье, что я живу в социалистической стране!» Жить было негде. Все время были съемные углы, но однажды, когда мама встретила на улице свою знакомую Рахиль Семейникову с младенцем на руках и узнала, что мужа Рахили забрали в ГУЛАГ, а ее, кормящую мать, выгнали из дома его родственники, она без колебаний забрала их в нашу семиметровую комнату-пенал. К чести моей мамы, надо сказать, что при том голоде, который мы переживали, мама регулярно поручала нам с Валеркой относить кастрюльку с едой соседке -старушке по имени Буль Буль. Это то, что нас воспитывало. Было у меня и какое-то интуитивное чувство гордости, скорее всего, оно пришло ко мне от моих родителей, откуда еще? Однажды я сказала отцу: «Папа, давай учить идиш». «, давай»,- ответил он. Я спросила: «Папа, как сказать на идиш табуретка?» Он ответил: «Атабуретке». На этом все кончилось. Тогда я . Написала в Биробиджан письмо с просьбой прислать мне еврейско-русский словарь. Как вы думаете, куда я обратилась? Конечно, в Комитет комсомола! Мне никто не ответил. Как-то раз я сидела дома в пальто и делала уроки. В комнате, как всегда, было так холодно, что стены были покрыты снегом. В те дни проходила перепись населения. К нам тоже пришли и попросили меня ответить на несколько вопросов. Один вопрос звучал: «Назовите свой родной язык». О том, что есть язык иврит, я не знала. На идише я знала только несколько слов и выражений вроде той же«Атабуретке», и еще «агицен паровоз», «афуям пипкес махен». Но я ответила: «Мой родной язык – еврейский!» Примерно в это время я начала писать стихи. Началось «Дело врачей». Я помню атмосферу страха того времени. В нашем доме стали говорить шепотом. До сих пор помню перепуганное лицо тети Миры, папиной сестры. Она была военным врачом, сильным человеком, прошла всю войну, но у нее от ужаса дрожали глаза. А в школе… Я была единственная еврейка в пятом классе. Помню, я вышла из школы по направлению к дому и почувствовала, услышала, что за мной, улюлюкая, толпой идет весь мой класс. Мне было страшно и обидно. Казалось, та толпа была готова сделать со мной все, что угодно. От нее исходила явная физическая угроза. Но Люба Малинина (мы не были подругами, мы вовсе не были подругами) встала рядом со мной. Она дала мне руку и шла со мной всю дорогу из школы ко мне домой. Для меня это было уроком упрямства, преодоления и веры в человека.Я плохо училась в старших классах. Прогуливала уроки, глотала снег, чтобы не ходить в школу и дома, в своем, пусть и холодном доме, читать книги. Про Катастрофу мы почти ничего не знали а может быть не знали совсем Но однажды в моих руках оказалась книга из Чехославакии «Атлас концлагерей». Я изучила этот страшный атлас вдоль и поперек. Там были диаграммы, названия, цифры. Статистика, которая кричала, потому что слезы не помогали. В Эстонии 99,9% евреев убито. В Литве, Латвии – 90%. Во Франции – 60%. Мое спасение было случайным. Я могла оказаться в одном из этих поездов, лагерей, газовых камер. Моя эвакуация была моим вторым рождением. Окажись я в каких-то двадцати километрах от того места, где нас начали бомбить, - Все! И меня спасли вот эти жалкие километры, незабвенные наши солдаты и случай. Встретила Сашу – свою единственную любовь. У нас родился сын Марк. Поэт Александр Воловик – моя любовь к нему только усилилась после его смерти. Все мои стихи, все, что я знаю в поэзии, все, что я сделала в ней, – все это выпестовал во мне Саша. Он переехал тогда в наш холодный дом У него не было ничего. Его отец Михаил Воловик работал на высокой должности под началом Кагановича. Поняв, что от неминуемых репрессий надо исчезнуть в провинции, он с женой Марией Воловик и двумя детьми переехал из Москвы в город Горький. Когда Саше было 10 лет, отец умер. Началась война, старшая сестра Саши, Эсфирь Воловик, военный врач, ушла добровольцем на фронт. Мальчик пережил войну в Горьком, прятался от бомбежки, голодал. Маме Саши достались все тяготы военного времени, и она безвременно умерла, когда ему не было двадцати лет. Его бабушка Мария Марк жила в Виннице на Украине и обычно каждое лето собирала у себя своих дочерей с малышами. Летом 1941 году они, как обычно, приехали к ней. Погибли все. Все были расстреляны, сожжены в Винницком гетто Родственники моих родителей, Гуревичи, оставшиеся в Орше, тоже погибли. Двоюродный брат мамы Липа Гуревич был повешен. Другие погибли на фронте. Нас спас, конечно, Свердловск. Корни Искала корни в дедовской земле, Там, где трава звенит легко и вольно. Я шла за ней, и было очень больно, Как будто я шагала по золе. Кривые переулочки квартала, Где было гетто. И средь бела дня Там в яме для расстрела погибала Вся мамина и папина родня. По улочкам, летящим вверх и вниз, В том городке как долго я ходила? И вот уж звезды первые зажглись… Искала корни, а нашла могилы… Помню, у нас дома появилась книга «Дневник Анны Франк». Книга, которая перевернула мою жизнь. Мама стояла зимними ночами в очередях за книгами. С «Анной Франк» я с тех пор и до сих пор не расстаюсь. Анна Франк В этом городе, таком знакомом, дверь замкни и окна затвори. Гибелью грозит фонарь над домом И свеча запретная внутри. Беззащитней, чем скворец в скворешне, Ангелу шептала: «Пожалей…» Что ей снилось в этой тьме кромешной? Черный ветер дул из всех щелей. В темноте, над свечкой незажженной, Прячется, не ведая вины, мой двойник, ничем не защищенный, девочка последней тишины. И когда мы с Сашей решили репатриироваться в Израиль, именно Анна Франк взяла меня за руку и повела туда, потому что никакой другой информации у нас не было ни про Израиль, ни про Катастрофу. Но одно было ясно, что жить, делая вид, что убийства Анны Франк не было, мы не могли. Это был наш ответ нацистам. Тут снова горькую роль сыграла наша эвакуация, потому что в Свердловске, городе военных заводов, закрытом для туристов, властвовал КГБ. Из первых десяти человек, подавших заявления на отъезд, троих посадили в тюрьму, а четверо, мы в их числе, получили отказ. Нам опять нечего было есть, и все знакомые и незнакомые боялись к нам приближаться. Мы были как прокаженные, в полном вакууме. Но несколько человек, рискуя свободой, помогали. И среди них мои русские подруги. Имена Ветры дули, и зимы пугали, Но сложился разорванный круг, Люся-Люсенька, Галочка-Галя, Имена моих русских подруг. Все там было печальней и глуше, Но твержу, как молитву я здесь: Майя-Маечка, Валя-Валюша, Отзовитесь, пошлите мне весть. Лебединые ветры уплыли, Дружбы вновь заводить недосуг. Люба-Любушка, Лиличка-Лиля, Имена моих русских подруг… Я живу взаймы. Неважно, какие условия у меня были в эвакуации. Я живу случайно. Это была лотерея, в которой мне выпала жизнь, а полтора миллиона детей погибли. И мое предназначение – сделать в этой жизни все, что могу, а порой и то, что я не могу. Так и живу. Мне казалось, что Израиль это страна, где люди на улицах танцуют, и все прекрасны. Но нет – почти мгновенно стало понятно, что путь к нашей мечте долог и не прост. Но мы ни разу не оглянулись назад и ни о чем не пожалели. Эта дорога была для нас единственной, единственно желанной, правильной и потому единственно возможной. Мне казалось, что Израиль это страна, где люди на улицах танцуют, и все прекрасны. Но нет – почти мгновенно стало понятно, что путь к нашей мечте долог и не прост. Но мы ни разу не оглянулись назад и ни о чем не пожалели.Эта дорога была для нас единственной, единственно желанной, правильной и потому единственно возможной. Мой папа умер в 1992 году. Мама умерла в 2005 году. Она прожила 95 лет. Мой муж Саша умер в 2003 году. Подготовила Белла Усвяцова-Гольдштейн | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика