Главная » 2017 Ноябрь 22 » Мои мужчины часть 2
22:13 Мои мужчины часть 2 | |
Часть 2 Владимир Войнович На втором курсе института я написала сюжет для «Фитиля». Короткая история о том, как молодой учитель целый день не врет, говорит только то, что думает. В этом же месяце мне попался рассказ «Хочу быть честным». Его написал Владимир Войнович. Я прочитала этот рассказ и застыла, как соляной столб. Во мне что-то произошло, как будто меня подключили к космической розетке, пошел ток и проклюнулся писатель, который был запрятан глубоко в генах. Я стала выяснять: кто этот Войнович? Узнала, что он будет выступать в Клубе железнодорожников, и отправилась на встречу. Мне хотелось просто на него посмотреть. Какой он? Как выглядят такие сверхчеловеки? Сверхчеловек оказался маленького роста, волосы дыбом, дешевый кримпленовый костюм темно-коричневого цвета, большие торчащие глаза. В общем, похож на ежика, которого спугнули собаки и он выскочил из норки на поляну. Володя Войнович был на пять лет старше меня. Всего пять лет, а он уже на вершине Олимпа, купается в славе. В Клубе железнодорожников Войнович читал рассказ «Расстояние в полкилометра». Содержание этого рассказа – никчемная жизнь и никчемная смерть. Когда выступление окончилось, я протиснулась к Войновичу, сунула ему свои две страницы «Фитиля» и сказала: «Меня тоже волнует похоронная тематика». В дальнейшем он стал называть меня за глаза «Похоронная тематика». Через несколько дней мы встретились. Войнович вернул мне мой «Фитиль» и сказал: – Твоя сила в подробностях. Пиши подробно. Я пришла домой и переписала сюжет подробно. Из двух страниц получилось сорок две. Войнович придумал мне название «День без вранья». Рассказ ему понравился, и он отнес его в журнал «Новый мир» со своей рекомендацией. Я спросила: – Ты почему отнес, хотел мне угодить? Он ответил: – Если бы я нашел этот рассказ на улице, я все равно бы его отнес в журнал. Это был комплимент. «Новый мир» отверг рассказ. Естественно, Твардовский в те времена предпочитал деревенщиков, поскольку они отражали грубую реальность. Я села на автобус и отвезла свой рассказ в журнал «Молодая гвардия». Почему именно туда? Потому что он был рядом с моим домом, три остановки на автобусе. Я шла по коридору редакции и читала таблички на дверях: «Отдел поэзии», «Отдел прозы», «Отдел писем», «Зам. главного редактора». Против последней таблички я задержалась. И вошла. За столом сидел Александр Евсеевич Рекемчук – умеренно толстый, рыжий, лысоватый, с веселыми глазами. – Здрасьте, – поздоровалась я. – Здрасьте. Вы кто? – Я принесла свой рассказ, – я положила рукопись на краешек стола. – А вы откуда? – С улицы. – А кто вас прислал? – Никто. Я сама пришла. – Интересно. Если ко мне с улицы начнут все ходить, у меня не останется времени на мою работу. Есть же отдел прозы… – Забрать? – спросила я и решительно протянула руку к своему рассказу. Рекемчука тронула моя покорность. Он окинул меня своими веселыми рыжими глазами: молодая, ясная, с деревянными бусами на шее, похожими на счеты. Рекемчук приехал откуда-то с Севера. И ему тут же дали большую должность. Он не привык к номенклатурным должностям, был талантливый, яркий и буйный человек. Мог напиться, подраться и попасть в милицию. Среди номенклатуры таких не бывает. Они там все – человеки в футляре. Мне просто повезло, что я открыла именно эту дверь. У Рекемчука довольно быстро, а может, и мгновенно созрел план поухаживать за мной. Воспользоваться случаем и служебным положением. Он без промедления прочитал мой рассказ и… растерялся. Рассказ резко отличался от всего литературного потока. Рекемчук созвал отдел прозы и приказал внимательно относиться к самотеку (рукописи, которые приходят по почте и с улицы). Среди самотека может оказаться самородок. Далее Рекемчук позвонил ко мне домой. В моей коммунальной квартире раздался звонок. Подошла свекровь, послушала и недовольно крикнула: – Тебя… – она не любила мужские голоса. Я подошла. Отозвалась. – Да… Там долго молчали. Потом Александр Евсеевич ровно переспросил: – Это Виктория? – Ну да, – подтвердила я. – Кто это? – Рекемчук. – Ой… – испугалась я. – Скажите, вы давно написали этот рассказ? – Неделю назад. – А вы его куда-нибудь носили? – Нет… – слукавила я. Я скрыла, что рассказ был в «Новом мире», но ведь это не я его носила, а Войнович. – А почему вы принесли его в «Молодую гвардию»? – Я рядом живу. – И все? – Ну да. А что? Пауза. Мы разговаривали с длинными паузами, было впечатление, что Рекемчук тянет время. А на самом деле он боялся, что большая рыба уйдет с крючка, и был очень осторожен. – А вы не могли бы прийти? – спросил Рекемчук. – Когда? – Завтра. – Во сколько? – К двум часам. – Хорошо, – согласилась я. Рекемчук положил трубку, а я стояла в недоумении: понравился рассказ, не понравился? Зачем приходить? Забрать рукопись обратно? Обычно в те времена, когда я приносила что-то в редакцию, мне отвечали: «Это мило, талантливо, но…» – перечисляли «но», и я уходила восвояси. Никто не отказывал грубо, а именно так: мило, талантливо, но… Я уже привыкла к этой формулировке. На другой день я предстала пред очи Рекемчука. Он молча поднялся и повел меня к главному редактору. Фамилия главного была Никонов: представительный, высокий человек в футляре. Футляр серого цвета. Они почему-то все ходили в сером. Белый воротничок под галстук. Это обязательно. Никонов поднялся мне навстречу, надел на лицо приветливое выражение. – Это мило, талантливо… – начал он. – Но, – подсказала я. – Но нам нужно «доброго пути». Я ничего не поняла. – Скажите, это ваша первая публикация? – поинтересовался Никонов. – Да. – А сколько вам лет? – Двадцать шесть. – Начинающий писатель, – подсказал Рекемчук. – Мы бы хотели дать вам «доброго пути». Пусть какой-нибудь классик напишет. – Какой классик? – Все равно. Кто вам нравится. Рассказ выйдет с предисловием классика. – Вы его напечатаете? – прозрела я. – Мы его поставим в июньский номер, – сказал Никонов. – Нужна хорошая фотография и «доброго пути». Мне захотелось броситься ему на шею, но это было не¬удобно и белый воротничок не располагал. Есть люди, которые не любят начальство, предполагая в нем хищников и негодяев, которые идут по головам для достижения цели. Есть люди, особенно женщины, которые обожают начальство, потому что начальство – это власть, а всякая власть эротична. Лично я начальства боюсь. Начальники для меня как инопланетяне, непонятно, что у них на уме. Мы с Рекемчуком вышли из кабинета. Я смотрела на него блестящими глазами. Я понимала: войди я в дверь с табличкой «Отдел прозы», этот отдел продержал бы мой рассказ месяц, а потом вернул, не читая, с формулировкой «это мило, талантливо, но…». Можно понять: сидит редактор и за копеечную зарплату читает мутные потоки, от которых мозги забиваются глиной. Какая им разница, что я там написала? Да и что может написать девица с бусами и на каблуках? Моя удача – это неравнодушный Александр Рекемчук с неизношенной душой, с неизбывной любовью к литературе и главное – с человеческим талантом. Позже он преподавал в Литературном институте, вел семинар прозы. Студенты его обожали. Недолгое время он был главным редактором «Мосфильма», но слетел с этой должности. На высших должностях нужна умеренность и аккуратность. Я стала думать: кто бы мог дать мне «доброго пути»? Хороших писателей, конечно, много, но, говоря сегодняшним языком, самый гламурный – Симонов. Он был наш советский Хемингуэй: седой, красивый, знаменитый. Писатели, особенно деревенщики, одевались, как капуста. Одно на другом. Элегантно выглядели только двое: Симонов и Нагибин. Я выбрала Симонова. Редакция журнала «Молодая гвардия» составила письмо с просьбой дать мне «доброго пути». Не могла же я явиться к Симонову по собственной инициативе, с улицы. Я взяла письмо, приложила рассказ и отправилась по адресу. Моя институтская подруга Ольга (та самая, которая возглавила оппозицию против меня) руководила моим походом к Симонову. Она принесла из дома драгоценности: кулон с бриллиантом и опаловую брошь. Ольга обряжала меня, как невесту. Константин Симонов должен был ослепнуть от моих драгоценностей. Константин Михайлович не ослеп. Он даже не пригласил пройти в дом. Я осталась на лестнице, и все драгоценности были скрыты пальто: и кулон, и брошка. Он взял письмо из редакции, рукопись и проговорил, улыбнувшись смущенно: – Я не могу подать вам руки. Она в водке. Я ставлю собаке компресс. Я понимающе закивала головой. Он закрыл дверь, а я пошла вниз по лестнице, – оплеванная, не допущенная к святыням. Пройдя этаж, я остановилась перед большим окном на лестничном пролете. Смотрела на белые деревья. Во мне что-то происходило, как в атмосфере, перемещаясь слоями. Что именно? Я не могла в себе разобраться. Прежде всего – сам Симонов, знаменитый до небес. Запах богатства, таланта, прижизненной славы. Однажды я спросила у маленькой девочки, Маруси Чухрай: – Маруся, ты хочешь быть знаменитой? – Зачем? – Чтобы тебя любили все люди на земле. – А зачем мне любовь людей, которых я даже не знаю? Мне надо, чтобы меня любили те, кто рядом. Сейчас, в своем третьем возрасте, я согласна с Марусей. Зачем нужна любовь незнакомых людей? Симонова любила вся страна. А умирал он тяжело и довольно рано, в шестьдесят три года. У него была проблема с бронхами. Трудно дышать. Я встретила его незадолго до смерти, он был мелового цвета. Я так испугалась, что сказала: – А вы хорошо выглядите… – Мне это сегодня уже третий человек говорит, – сказал Константин Михайлович, усмехнувшись. Понимал, что люди пугаются и стараются успокоить. Симонов прочитал рассказ и позвонил мне по телефону. В девять часов утра. Звонок вырвал меня из сна. Я услышала голос Симонова. – Я не считаю, что есть писатели начинающие и продолжающие. Писатель – он или есть, или нет. Вы – писатель. Константин Михайлович проговорил все, что считал нужным, и положил трубку. А я не могла ее опустить. Слушала короткие гудки и прижимала трубку к лицу, как будто это была фотография любимого человека. Рассказ вышел летом, в июле. С моей удачной фотографией и с предисловием Константина Симонова. Парадный выход. Я отдыхала в это время в Прибалтике, в Доме творчества писателей. Мой муж купил в ларьке журнал и принес мне на пляж. Я раскрыла его и побежала по кромке моря. Как в кино. Я бежала потому, что не могла стоять на месте. Счастье распирало меня, если бы я осталась неподвижной – взорвалась бы, как перегретый атомный реактор. Я бежала целую остановку: от Дзинтари до Майори. Это был самый счастливый день в моей жизни. Я встретилась с собой. С этих пор началась моя настоящая жизнь, в которой не было ничего лишнего. Кого мне благодарить? Во-первых – гены. Во-вторых – Володю Войновича. Он вовремя сказал главные слова: «Ваша сила в подробностях». Встречу с ним я считаю определяющей. Большой взрыв, после которого образовалась Вселенная. Он заметил однажды: – Да брось, Вика. Я многим говорил: «Пиши подробнее». Но писателем никто из них не стал. Не во мне дело. Я считаю по-другому. Благодаря Володе я напечаталась в двадцать шесть лет. Я не потеряла ни одного дня. Все это случилось на хвосте оттепели. Осенью уже сняли Хрущева (хорошо, что не убили, просто отстранили от должности). Пришел Брежнев, и начался долгий застой. Талантливые молодые писатели не могли пробиться сквозь плотную резину застоя. Творческая энергия уходила, как дым в трубу. И туда же жизнь. Они спивались, меняли жен, уезжали из страны. Все это прекрасно написано у Довлатова. Слава пришла к Довлатову после смерти. Лучше поздно, чем никогда. Но еще лучше вовремя. Мой рассказ был замечен. Критика долго размышляла – как определить жанр? Для смешного рассказа он слишком длинный. Для серьезного рассказа – слишком смешной. Значит, что это? Философ Евгений Богат нашел определение: ироническая интонация. Так я и въехала в литературный процесс под вывеской «Ироническая интонация». Возвращаясь в то время, вспоминаю, как Володя Войнович впервые провожал меня домой. Он усадил меня в свой маленький зашмарканный «запорожец» и спросил: – Рада, что познакомилась с Войновичем? Сейчас я не помню своего ответа. Все-таки я была плотно замужем и не забывала об этом. Войнович был, конечно, гениальный писатель, но неухоженный. Чувствовалось, что бедность сопровождала его всю жизнь и он к ней привык. У него были другие приоритеты. В нем зрели его замыслы, а то, во что он одет или какая у него машина, не имело значения. Это наследственное. И родители были такие же. В своем романе «Автобиография» Володя рассказывает, как его родители совершили квартирный обмен. Поменяли прекрасную светлую квартиру в солнечном городе на нечто противоположное, переехали в сырость и мрак. Совершенно непрактичные люди. Своего сына Володю, способного юношу, послали учиться в ПТУ. Володя приобрел специальность плотника. Можно было бы понять, будь родители необразованные, темные люди. Но вовсе нет. Отец был журналист, мать – учительница математики. Интеллигенция. Володя – такой же. Оказавшись в эмиграции, он издавался миллионными тиражами. У него скапливались большие суммы. И где они? Просочились сквозь пальцы, как вода. В Володиной непрактичности есть что-то чистое, детское, трогательное. Особенно в наше время дикого капитализма, когда деньги стали национальной идеей. Володя окончил ПТУ. Стал работать на стройке. Женился на Вале Болтушкиной. Он – плотник, она – маляр. У них родилось двое детей. Бедность шла по пятам, как голодная собака. Володя каждое утро брал свои брюки, подносил их к окну и смотрел: не протерлись ли до дыр? Сквозь дыры будут проглядывать голубые кальсоны, а это неудобно. Володя уже тогда тяготел к прозе и ходил в литературное объединение клуба «Железнодорожник». Там он познакомился с молодым Окуджавой. Однажды он шел со своим приятелем по улице Горького, им встретился какой-то человек. Он работал редактором на радио. Редактор подошел и обратился к приятелю, проговорил озабоченно: – Слушай, мне надо в редакцию какого-нибудь молодого парня, без амбиций, который может писать все что угодно за маленькую зарплату. У тебя случайно никого нет? – Вот. Пожалуйста, – ответил приятель, указывая на Войновича, стоящего рядом. – Молодой, без амбиций, может писать все что угодно и за бесплатно. Видимо, у редактора было безвыходное положение, и он согласился. Взял Войновича на работу, не понимая, кого берет. Володя тогда и сам не понимал, кто он. Это все равно что взять золотой шлем Александра Македонского и пользоваться им как рукомойником. В эти дни Гагарин полетел в космос. В отдел позвонили и прокричали: «Срочно нужна песня о космонавте! Оскар Фельцман уже написал музыку, нужны стихи. Срочно!» Завотделом, опытная редактор, стала обзванивать маститых поэтов: нужны стихи срочно, за два дня максимум. Маститые поэты обижались: какие два дня… мы что, халтурщики? Надо обдумать, потом создать… Ситуация становилась критической. Тогда Володя присел на краешек стула и за полчаса написал: «Заправлены в планшеты космические карты, и штурман уточняет в последний раз маршрут. Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом, у нас еще в запасе четырнадцать минут…» Впоследствии слово «закурим» пришлось заменить на «споемте», потому что началась кампания против курения. «Закурим» – безусловно, лучше. Какие это чудаки начнут петь перед стартом, тем более таким опасным? Завотделом прочитала, быстро позвонила Фельцману и сказала: – Мы получили прекрасные стихи, их написал молодой талант, надежда нашей поэзии. Фельцман мог не согласиться на неизвестного автора, но капризничать было некогда. Гагарин уже летит и уже возвращается. Оскар Борисович согласился. Песня стала гимном космонавтов. Ее хочется петь непрестанно. Она не надоедает и не стареет. Слова из песни цитировал с высоких трибун уютный пузатый Хрущев. Звезда Войновича взметнулась и зажглась. Однажды он вернулся домой сильно выпивши. Его комната была в конце коридора коммунальной квартиры. Он мысленно провел прямую от своих глаз до дверей комнаты, сосредоточился и зашагал по этой прямой. Достиг дверей, вошел в комнату и, не раздеваясь, грохнулся на диван. И тут же заснул. А когда проснулся, увидел на столе идиллическую картинку: тарелочка, на ней почищенная и аккуратно порезанная селедочка, сверху посыпанная зеленым лучком. Рядом телеграмма, прислоненная к стакану. Володя протянул руку, взял телеграмму, прочитал: «Поздравляю, желаю больших успехов на пыльных тропинках литературы. Александр Твардовский». Володя решил с похмелья, что приходил Твардовский, почистил селедку, посыпал лучком и ушел. Он снова заснул с улыбкой на лице. Ведь не к каждому приходит домой великий Твардовский и даже чистит селедку. Потом выяснилось, что в его отсутствие приходила сестра Фаина, вытащила из почтового ящика телеграмму, потом приготовила селедку и поставила рядом с телеграммой. Большой настоящий успех пришел к нему после публикации в «Новом мире» двух рассказов: «Хочу быть честным» и «Расстояние в полкилометра». В этот период он уже начинал писать своего «Чонкина». Он знал, что это будет главная книга его жизни. Все складывалось счастливо. Его востребованность, успех, любовь. В это время он женился на Ире – девушке своей мечты. Ради нее он пожертвовал Валей Болтушкиной. Это было непросто, но… С Ирой он уехал в эмиграцию. Это было трудное время. Эмиграция – большое испытание. Но он не сам в нее отправился. Его выдавили из страны. У Войновича – социальный характер. Он не умеет быть равнодушным к тому, что происходит в обществе. Он не терпит несправедливости. Не выносит, когда им манипулируют, попирают. Можно сказать: упрямый. Но это что-то большее. Это потребность справедливости. Горьковский Данко разорвал себе грудь, достал сердце и понес его, как факел. Охота ему разрывать свою грудь? Но он должен был освещать путь идущим. Та же позиция и у Войновича. Все кончилось тем, что его выгнали из страны. И это не самое плохое. Могли бы дать в подъезде по башке, так многих убирали. Действовали, как уголовники. Володя не был уверен в своем завтрашнем дне, но все равно не поддавался давлению, стоял на своем. Жертвовал жизнью ради правды. Он был и остался ПРАВОзащитник. Владимир Войнович – один из немногих нравственных идеалов, которые освещали нашу жизнь. К ним я отношу Лихачева, Ростроповича, Сахарова. Такие люди разбивают тьму и указывают путь, как огонек в ночном лесу. Становится понятно: куда идти, в какую сторону. Ира, жена Володи, – преподаватель. Однажды ученики подарили ей картину. Она принесла ее домой и повесила на стену. Володя смотрел, смотрел… Ему не нравился фон картины. Он купил краски, кисточки и поправил фон. Затемнил или, наоборот, сделал светлее. Картина стала много лучше. И с этого началось. В Володе проклюнулся художник. Он стал писать картины. Картины похожи на его прозу. Он никогда не льстит тем, кого изображает. Войнович честен во всем и до конца. Никакого конформизма. В этом и есть его сущность. Перестройка вернула Володе гражданство. Горбачев дал ему квартиру. Войнович уже имел гражданство в Германии, тем не менее с удовольствием перечеркнул свою эмиграцию и вернулся в Москву. В Доме литераторов проходили его творческие вечера. Я помню эти переполненные залы. Сидели на ступеньках, только что не висели на люстрах. Народ любил его творчество и его гражданский подвиг. Он рисковал собой ради нас всех. Войнович стоял на сцене и улыбался своими крупными зубами. Он больше не выглядел зашмарканным. На нем были немецкий твидовый пиджак и новые брюки. Но особого шика тоже не наблюдалось. Вид был усредненный, среднестатистический. Но все это не имело никакого значения. Зал рукоплескал ему и любил. И я тоже стояла в зале, и рукоплескала, и восхищалась. В первых рядах сидела его жена Ира, одетая скромно и дорого. И их дочь – милая девочка Оля, неуловимо похожая на Володю. Это было хорошее время, буквально звездный час. Однако судьба не любит, когда долго все хорошо. Ира тяжело заболела. Они долго сражались с болезнью, но однажды Ира сказала: «Я устала. Я больше не могу, я буду умирать». Это были скорбные минуты. Ира лежала, проваливаясь в забытье. Однажды она вынырнула из забытья и проговорила: – Я была ТАМ. – И как ТАМ? – торопливо спросил Володя. – Это невозможно рассказать… Главная тайна не была приоткрыта. Видимо, ТАМ – другое время и пространство, и в нашем языке нет слов, определяющих это «другое». Их жизнь была неровной, как и всякая жизнь. Но в последний период он любил ее так же нежно и самозабвенно, как в начале. Иры не стало. Володя жил на две страны, так как в Германии осталась его обожаемая дочь Оля. В Москве Володя бывал все чаще. Здесь был его язык, его душа, его молодость и его друзья. Мюнхен, конечно, хороший город: чистый, красивый, с хорошими магазинами и хорошей медициной. Но… хорошо не там, где хорошо, а там, где ты нужен, где без тебя не обойдутся. Как оказалось, родина – не пустой звук. На родине другое кровообращение. Волею судеб Володя женился в третий раз. На Светлане. Мы стали жить на одной улице под названием Восточная Аллея. Я вижу его часто. Он не меняется, не становится Владимиром Николаевичем. Тот же Володя, в борьбе и трудах. Он пишет новые книги, рисует новые картины, сражается за справедливость. К нему приходят ходоки за советом и помощью. Телевидение постоянно нуждается в его воспоминаниях, оценках. Буквально нарасхват. Внуков у него нет. Эту роль взяла на себя собака Нюша. Володя не может без нее жить. Нюша, в свою очередь, не сводит с него влюбленных глаз. Я спрашиваю: – Володя, кого ты больше любишь, жену или собаку? – Провокационный вопрос, – отзывается Володя. – Я так и знал, что ты это спросишь. Он любит их по-разному: Нюшу – нечеловеческой любовью, а Светлану – человеческой. Его третья жена Светлана – внучка великого нефтепромышленника и мецената Лианозова (сейчас бы сказали – олигарха), унаследовала от деда талант, ум и практичность, добавила свой безукоризненный вкус. Она не потерпела бы возле себя «ежика в тумане», и усредненный вариант ей тоже не подходил. Светлана правильно оформила Володю, и он внезапно преобразовался, как Иванушка из сказки «Конек-Горбунок», который искупался в трех котлах. Он внезапно стал стильным, благородным, элегантным. Буквально седеющий сенатор. Что это были за три котла, в которых он искупался? 1. Эмиграция. Утраты. Умерла Ира, и Валя Болтушкина тоже умерла. Они ушли и забрали с собой часть его души. 2. Любовь, за которую он держался, как Антей за землю. 3. Творчество. Он и сейчас, переступив за восемьдесят лет, пишет прекрасные книги, его пьесы ставят, картины выставляются и хорошо продаются. Божественная батарейка продолжает тикать и вырабатывать творческую энергию. Я покидаю дом Войновичей. Володя меня провожает. Выходит на крыльцо. Я оборачиваюсь. Володя стоит седой, моложавый, значительный. Но тот давний «ежик в тумане», большой ребенок, – сидит в нем, как матрешка в матрешке. И не растворяется от времени. Почему? Потому что это его суть. Его плодородный слой, из которого произрастает все его творчество. Красивая тихая зима. Снег на деревьях. Войновича мотало по всему свету, а в заключение тихо опустило в рай, на Восточную Аллею. Может быть, это компенсация за всю его многотрудную жизнь. А почему бы и нет? Говорят, что справедливости не бывает… Бывает. Тем более для тех, кто всю жизнь ее ищет. Виктория Токарева http://snob.ru/magazine/entry/ | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика