Главная » 2018 Апрель 22 » Полонез Огинского
18:17 Полонез Огинского | |
ОГИНСКОГО Был у меня когда-то край родной. Генрих Гейне ДАНИК До революции Краснополье было большим еврейским местечком, перед войной оно стало поселком, в котором евреев стало поменьше, а после войны поселок превратился в городской поселок, и евреев в нем можно было пересчитать по пальцам, а сейчас в нем вообще не осталась евреев... Но правил без исключения не бывает. После чернобыльской аварии, когда радиация поутру теплым майским дождем сошла на краснопольскую землю, старые специалисты правдами и неправдами стали покидать Краснополье, и в поселок стали присылать новых. И однажды мама, которая работала медсестрой в рентгенкабинете, сказала за ужином папе: – Наум, ты знаешь, к нам прислали нового рентгенолога. Из Минска. – И что в этом удивительного, – сказал папа. – Скоро из старых врачей у вас не останется ни одного, и новые, я тебя уверяю, тоже ненадолго. Отбудут свой срок и уедут. Они побольше нас с тобой знают, что делается в Краснополье. Небось, семья вашего рентгенолога осталась в Минске? – Ошибаешься, – сказала мама, – он приехал с семьей сюда. Жена у него гинеколог. А дочка ровесница нашего Даника. И, кстати, – мама таинственно посмотрела на папу и сказала, – он еврей! И знаешь, как его звать? Израиль Яковлевич! Он родом из Бобруйска. А жена у него белоруска Алеся Адамовна! Их поселили в райисполкомовском доме напротив райкома. – Ты все сразу знаешь, – хмыкнул папа, – как будто первый секретарь райкома. – Все, – согласилась мама, – и даже немножко больше. – А как звать их дочку? – спросил я. – Соня, – сказал папа, подмигнув маме и округлив глаза. – Наш Даник стал интересоваться девочками. – Я просто так, – сказал я. – Мне просто интересно, как звать девочку, у которой папу звать Израиль, а маму Алеся. – Да, любопытно, – сказал папа и поправил очки, – с филологической точки зрения, как говорит наш сын. – Не знаю сегодня, – развела руками мама, – но завтра буду знать. Но назавтра имя девочки я узнал раньше мамы. Ибо уже на первый урок в наш класс привели новенькую. Привела ее Зоя Филимоновна, наша классная. – Это Даша, – сказала она, представляя девочку. – Она будет учиться в вашем классе. А раньше она училась в Минске. Весь класс оценивающе посмотрел на Дашу, я на ее месте тотчас бы покраснел, а Даша даже не моргнула глазом. Она повернулась к Зое Филимоновне и спросила: – Я могу сесть? – Конечно, – кивнула химичка, – а ты уже выбрала место? – Да, – сказала Даша. Я не знаю, как вам это объяснить, но, увидев Дашу, я впервые в жизни услышал, как стучит мое сердце. Оно стучало, как настенные дедушкины часы, которые папа каждый вечер заводил большим ключом. Тик-так, тик-так... Таких красивых девочек я никогда раньше не видел. И, наверное, никто в нашем классе не видел. У нас в классе было свободных три места: рядом с Колей Гороховым, рядом со мной и рядом с Эдиком Миллером. Из нас троих я более всего не подходил для Даши: она была почти на голову выше меня! Это сейчас я вымахал в Гулливера, а тогда я был самый маленький в классе, и к тому же самый тихий. – Без права голоса! – как объявил мне раз и навсегда Вовка Царёв, мечта всех девочек нашей школы и “цар” всех школьников от первоклашек до выпускников. Это слово он произносил по-белоруски, без мягкого знака. Он никогда не повторял свои слова дважды и все знали, что не выполнить его слово – это обречь себя на жестокое избиение в назидание потомкам. В отличие от нас, он на каждом уроке менял себе соседа, выбирая соответствующего знатока в нужной ему в эту минуту сфере знаний. Иногда на биологии я удостаивался чести сидеть с ним. На химии с ним сидел Колька – Пробирка, который в химии знал все и еще чуть-чуть, как говорила наша химичка. И, конечно, увидев Дашу, Цар решил сделать царский жест. Он, опережая Дашин выбор, столкнул со своей парты Пробирку и повелительно сказал, обращаясь к новенькой: – Прошу, миледи! Место ждет вас! Колька моментально перескочил на мою парту и виновато сказал: – Приказ Царя! Даша посмотрела на Царя, улыбнулась и... направилась к моей парте. Подойдя, она положила сумку на крышку парты и, глядя прямо в глаза Пробирке, сказала: – Пожалуйста, вернись на свое место. Здесь буду сидеть я. Глаза Кольки забегали, как у мышонка, попавшего в мышеловку, он посмотрел на Царя, потом на Дашу и встал. Какое-то мгновение стоял, не зная, куда податься, потом, метнув извиняющий взгляд на Царя, уместился на краешке Эдикиной парты. И Даша села возле меня. Класс замер в ожидании перемены. Мой друг Вадик, который сидел за мной, прошептал: – Бить будут... В этот день у нас была контрольная по химии, но всем было не до нее. Особенно мне. А Даша спокойно расправлялась с формулами, как будто гроза, нависшая над классом, ее не касалась. И тогда я, не выдержав, написал на промокашке: “Ты обидела Вовку Цара. Он бить будет!” и пододвинул ее к Даше. Она пробежала глазами мое послание и приписала внизу: ”Чепуха!” После звонка на перемену, когда Зоя Филимоновна, собрав тетрадки, вышла из класса, все, как по команде, повернули головы в сторону моей парты. Вовка медленно поднялся со своей парты и медленно подошел к нам. Он остановился возле меня и, растягивая каждое слово, сказал: – Растворись! – и замер в ожидании моего исчезновения. Раньше я бы растворился, исчез, пропал, уполз, размазался бы по стенке, но сейчас возле меня сидела Даша, и я остался на месте, вжавшись в парту. Цар удивленно посмотрел на меня: мол, девочка не знает местных законов, но ты должен их знать, как дважды два четыре!? Он хмыкнул и повернулся к последней парте, за которой сидел его личный палач Санька Дылдин: – У еврейчика что-то со слухом. Он не понимает по-русски. Переведи ему по-еврейски. Санька хихикнул и поспешил ко мне. Я еще больше вжался в парту и замер в ожидании боли, прикрыв ладонями уши. Санька протянул к моим ушам руку, и в эту минуту Даша, до этого спокойно сидевшая рядом, вскочила и, на лету перехватив его руку, резко потянула ее на себя, и Дылда, закружившись на месте, как волчок, сделав пируэт в воздухе, растянулся на полу и замер, не соображая, что произошло. А Даша следующим движением ткнула ладонью Царя, и тот, сложившись, как перочинный ножик, медленно сел на пол. – Тэквандо, – сказала Даша незнакомое нам слово, и пояснила, – у меня третий дан! Класс на мгновение замер. А потом Таня Спицына, наш комсорг, растерянно сказала: – А у Царя мама секретарь райкома! Мы это и без нее знали. Сказала она это не для нас, а для новенькой. И новенькая ей ответила: – А у меня мама врач. Это более нужная профессия! Вечером, когда я дома рассказал о случившемся, папе больше всего понравились в этой истории слова Даши. – Умная девочка! – сказал он. – Ой, – сказала мама, – ничего умного я в этих словах не вижу. Не дай Бог, эти слова дойдут до Клавдии Петровны! – Сталинские времена прошли, – заметил папа. – Неважно, – сказала мама. – Им и сейчас хватает власти, чтобы устроить вырванные годы, кому захотят. – И что они сделают? – хмыкнул папа. – Уволят? – Уволят! – согласилась мама. – Так они уедут с этой радиации и еще скажут им за это спасибо! – засмеялся папа. Позже, когда мы с Дашей стали друзьями, я как-то у нее спросил, почему она из всего класса выбрала меня. И Даша сказала: – У тебя добрые глаза. – И что из этого? – сказал я. – Мой дедушка, мамин папа, – художник, – сказала Даша, – он рисует портреты. И он мне сказал, чтобы понять человека, надо посмотреть ему в глаза. Если они добрые, значит, и человек добрый. Ты – добрый, и поэтому я тебя выбрала. – И у тебя добрые глаза, – сказал я. Но Даша возразила: – Нет, у меня глаза зеленые, как у кошки. А кошки не всегда добрые. Они разные. И я разная. Иногда совсем-совсем не добрая. Дедушка нарисовал меня с кошкой в руках. И глаза у нас с кошкой на этом портрете одинаковые. Малахитовые, как говорит дедушка. Этот портрет висит у меня над кроватью. Кстати, он свою кошку зовет, как и меня, Дашкой. И имя мне он придумал. Говорит, шляхетное! Паненку так звали в их деревне. Даша вошла в мою жизнь совершенно неожиданно. Я вдруг неожиданно повзрослел. И так же неожиданно для самого себя я вдруг почувствовал, что не могу жить без Даши. Мне хотелось ее видеть, слышать ее голос, думать о ней. О своем состоянии я почему-то сказал не маме, а папе. И папа сказал: – Ты, Даник, влюбился. И я сказал: – Папа, мне не хочется расставаться с Дашей! – А почему ты должен расставаться? – спросил папа. Я удивленно посмотрел на него: неужели забыл? И сказал: – Мы же едем в Америку! Летом мы прошли интервью в американском посольстве и могли уже ехать в Нью-Йорк, где жили папины сестры, но мама решила задержаться с отъездом, чтобы я смог закончить школу. – Я тогда хотел, чтобы время пробежало быстрее, но тогда я не знал Дашу! – сказал я папе. – Ты знаешь, как мне теперь плохо? – Знаю, сынок, – сказал папа. – Но ты же расстаешься с Дашей не навсегда, ты будешь писать ей письма, а потом, когда подрастешь, приедешь за ней, женишься и привезешь ее в Америку. – А мне можно про это сказать Даше? – спросил я. Мы никому в Краснополье не говорили, что собираемся ехать, и мама строго-настрого предупредила меня молчать: – Кто знает, что и как получится, – сказала она. – Скажем обо всем в последний день. И то, самым близким друзьям. В Славгороде за день до отъезда вырезали еврейскую семью. Думали, что они золото вывезти собрались! – У нас золота нет, – сказал папа. – У них тоже не было, – сказала мама. – Я вам сказала – молчите! И все. И мы молчали. Но мне очень хотелось об этом сказать Даше. Я чувствовал, что Даша меня успокоит и мне станет легче. И папа это понял: – Скажи, – сказал он. – А мама что скажет? – спросил я. – Я с мамой поговорю, – сказал папа. И я рассказал все Даше. Даша молча, не прерывая меня, выслушала мой рассказ, потом, задумавшись, сказала: – Мне тебя будет не хватать. – И мне тебя, – сказал я. – Но, слава Богу, ты не на войну едешь, как говорит моя бабушка, папина мама. Она всегда так говорит, когда что-нибудь не получается, как мы хотим. И еще она всегда не забывает сказать: раз не на войну, значит, все еще будет у нас хорошо! – Даша осторожно дотронулась рукой до моей руки. – Все будет хорошо! Ты же едешь не куда-нибудь, а в Америку. Там тебе будет хорошо. А если тебе будет хорошо, значит, и мне будет хорошо. А потом ты приедешь за мной. – Да, – сказал я. – И привезешь мне Барби, – сказала Даша. – Кого? – переспросил я. – Кукла такая есть, американская, – сказала Даша, – в Минске у нас в классе, у одной девочки папа работал в ООН, и у неё была Барби. Это, правда, было в первом классе. Но я и сейчас помню, как я хотела иметь такую куклу. – Я привезу тебе Барби, – пообещал я. – У нас впереди еще почти два года. Давай пока не думать про отъезд, – сказала Даша. – Хорошо? – Хорошо, – согласился я. Но два года неожиданно сжались в полтора месяца: в жизни не всегда все можно заранее предугадать. Где-то перед Новым годом мы получили письмо из посольства, в котором интересовались причинами нашей задержки с отъездом. И вслед за этим письмом пришло письмо от тети Розы. В нем она, как говорит папа, метала огни и молнии в наш адрес и требовала, чтобы мы незамедлительно выехали: у них там все говорят, что могут вообще закрыть въезд в Америку и мы не понимаем, что играем с огнем, а Данику даже лучше будет, если школу он закончит в Нью-Йорке, а не в вашем идиотском Краснополье. – Может, Роза и права, – сказал папа. – Здесь тоже может все поменяться. И мы останемся при своих чемоданах. Мама, как всегда, два дня думала, прикидывала, как лучше поступить, и, в конце концов, согласилась со всеми, что надо ехать сейчас. И ее аргумент был убедительней всех: – Я, как дура, тяну время и держу ребенка в радиации!? У меня есть голова на плечах или нет? Даша, узнав о приближающемся дне моего отъезда, вздохнула и согласилась с маминым доводом: – Мне, конечно, Даник, очень хочется, чтобы ты здесь оставался подольше, но мама твоя права. Мой папа говорит, что здесь очень большая радиация. И продукты грязные... Не переживай, мы увидимся! – Увидимся! – сказал я. И почему-то не поверил в сказанное. К горлу подступил комок, и я едва удержался, чтобы не заплакать. Ведь Даша сказала как-то, что мужчины не плачут. Уезжали мы за день до 8 Марта. Заказали автобус на чериковской автобазе, и он должен был приехать за нами в три часа ночи. В этот вечер в клубе было торжественное собрание, посвященное женскому дню, а после него концерт. Давали его преподаватели и ученики нашей музыкальной школы. Выступала на нем и Даша. – Куда ты пойдешь, – сказала мама, – ночью нам уезжать! – Я послушаю Дашу и сразу уйду, – сказал я и с надеждой посмотрел на маму. – Пусть идет, – сказал папа. – В автобусе отоспится. И мама согласилась. Даша выступала в первом отделении. Постоянный наш ведущий Сашка-цыган объявил выступление Даши: – Ноктюрн Шопена. Даша вышла на сцену. Посмотрела в зал. Увидела меня. И пошла не к пианино, а к микрофону. – Я сегодня буду играть не ноктюрн Шопена, – сказала тихим голосом Даша, – а полонез Огинского. Он называется «Прощание...– она на мгновение замолкла, потом докончила предложение, – с Родиной», – и пошла к пианино. И я понял, что это прощание Даши со мной. Вместе со звуками музыки дрожь побежала по телу, и я, как во сне, вместе с Дашей, побежал в город нашей любви. Даша крепко держала меня за руку, но потом налетевший откуда-то ветер разорвал наши руки, и мы разлетелись, как птицы, напуганные стрельбой. И когда замер звук и стоящий за мной мужчина спросил: – Тебе плохо, мальчик? – я очнулся. И сразу увидел почему-то Дашину маму. В клубе было очень много народа. Но увидел почему-то я только её. Она вытирала слезы. А потом меня отыскала Даша. – Спасибо, что пришел, – сказала она. – Я тебя очень хотела видеть. – И я тебя, – сказал я. – Ты будешь до конца? – спросила Даша. – Нет, – сказал я, – ты же знаешь, в три часа уезжаем. Надо идти домой. – Я приду провожать, – сказала Даша. – Не надо, – сказал я, – спи! –Приду, – возразила Даша. И пришла. Успела буквально в последнюю минуту. Автобус уже выехал со двора и разворачивался возле военкомата. И в это время я увидел ее. Автобус остановился, и я выскочил к Даше. – Еле успела, – сказала Даша, – хорошо, что мама будильник поставила. Я не спала, не спала, а в последнюю минуту задремала, – и Даша протянула мне дедушкину картину, которая висела у нее над кроватью, ее любимую Дашу с Дашкой, – это тебе, – сказала она, – будешь смотреть на ее и вспоминать меня, – потом она обняла меня и прошептала в ухо, – я люблю тебя! – и поцеловала. Меня первый раз в жизни поцеловала девочка. Я заморгал от растерянности. А Даша заплакала. И я сжал губы, чтобы не заплакать. Мама, поняв наше состояние, выскочила из автобуса и обняла Дашу. – Что ты, Дашенька, плачешь? Вы увидитесь ещё! Обязательно. Он приедет и сразу тебе напишет! – мама говорила ей то, что сказать должен был я, но я не мог сказать ни слова, ибо слезы переполняли меня... Всю дорогу до Минска я молчал, держа на коленях Дашин подарок. И папа с мамой тоже молчали. Расстался я с картиной, когда таможенники начали осматривать наши вещи. Высокий полнолицый парень взял в руки картину и, повернувшись к маме, спросил: – У вас есть разрешение Министерства культуры? – Нет, – растерянно сказала мама. – Это сыну подарила девочка буквально перед отъездом. Это ее портрет! – Понимаю, – сказал таможенник и вздохнул, – но по закону нельзя пропускать. Вас кто-нибудь провожает? – Нет, – сказала мама. Парень посмотрел еще раз на картину и повернулся ко мне: – Оставляешь невесту, – сказал он. – Да, – сказал я и с надеждой посмотрел на него, – пожалуйста, не забирайте картину. Он задумался, а потом в сердцах сказал: – Воссоединение семей!? Кто-то воссоединяется, а кто-то разъединяется. Не просто в жизни устроено. У меня девушка осталась в Литве. В соседней деревне живет. А сейчас это уже заграница, – он махнул рукой и протянул мне картину. – Бери! – Спасибо, – сказал я. Таможенник подмигнул мне и сказал: – Дай вам Бог не растеряться! – и ушел. И картина осталась у нас. В Нью-Йорке, в аэропорту, нас встречали папины сестры. И тетя Беття спросила: – Ну как таможенники поиздевались над вами? Когда мы летели из Ленинграда, эти газлоным устроили нам вырванные годы! – А у нас были хорошие люди, – сказал я. – Среди них есть хорошие? – удивилась тетя и посмотрела на папу. – Даничка, ты, наверное, проспал таможню? – Беття, – сказал папа, – нельзя всех мерить под один аршин, как говорила наша мама. У нас были даже очень хорошие люди! – Может быть, – сказала тетя, оставшись в душе при своем мнении. Как только мы устроились с жильем, я написал письмо Даше. И стал ждать ответа. А ответ не приходил. И я написал новое письмо. Второе, третье, четвертое... Папа говорил, что письма идут пароходом и поэтому надо ждать месяца три-четыре, а мама говорила, что они не доходят, их вскрывают на почте, ищут доллары. А потом, примерно через полгода, вернулось моё первое письмо с припиской, что адресат выбыл в неизвестном направлении. А потом вернулись второе, третье.., десятое. Я очень переживал. И папа с мамой, как могли, успокаивали меня. И папа сказал: – Станешь взрослым, получишь паспорт и съездишь в Краснополье, поищешь Дашу, а пока надо учиться и взрослеть! И я стал учиться и взрослеть. ДАША Когда я вернулась домой, проводив Даника, мама не спала. – Тебе плохо? – спросила мама. – Плохо, – сказала я. – И мне не хочется говорить. – Ложись, – сказала мама. И я легла не раздеваясь. И долго смотрела на гвоздь на стене, на котором висела дедушкина картина. И думала, что, наверное, не надо было дарить картину, потому что я на ней слишком красивая, а в жизни я хуже. Даник будет представлять меня такой, как я на картине, а потом увидит, какая я есть, и разлюбит. А приедет он через много-много дней, и я буду совсем-совсем другой. Я долго думала про это, может час, а может два, а потом не выдержала и окликнула маму и рассказала ей про это. – Глупенькая, – сказала мама, – ты будешь еще красивее. – Откуда ты знаешь? – спросила я. – Я все знаю, – ответила мама, – и что было, и что будет! – Как цыганка? – спросила я. – Как мама, – сказала мама. – Тогда скажи, Даник напишет мне или нет? – попросила я. – Напишет, – сказала мама. И я стала ждать письма. Каждый день, приходя из школы, я прежде всего смотрела почту. Но письма из Америки не было. И так прошло два месяца. А потом папа пришел раньше времени с работы и сказал, что облздрав их с мамой переводит в Гомельскую область, в Калинковичи. – Им кажется, что здесь мы набрали не все рентгены и нам решили их добавить, – сказал папа, – так что опять в путь-дорогу! – А как меня найдет Даник? – испуганно спросила я. – Если судьба, то найдет, – сказал папа. – А если нет, то на нет и суда нет. Такие вот пироги, евробелка! Евробелкой меня зовет папа: когда мне было пять лет, я как-то в детсаде узнала, что у меня папа еврей, а мама – белоруска. А кто я, мне не сказали. Я пришла домой и спросила у мамы: – А кто я? – Спроси у папы, я в таких сложных вопросах не разбираюсь, – сказала мама. А папа выслушал меня, подумал и сказал: – Ты евробелка. – Почему? – спросила я. – Потому что у тебя папа еврей, это значит евро, а мама белоруска – это значит белка, вот и получилось евробелка! – объяснил папа. – Довольна? – Довольна, – сказала я. А потом я про это спросила у бабушки Розы. И бабушка сказала: – Если по-еврейским законам, то национальность по маме, и ты – белоруска, а если по-белорусским законам, то по папе, и ты – еврейка. Так что, кем хочешь, тем и будь! А дедушка Адам объяснил все по-другому: – Все люди от Адама и Евы. Так что ты Адамова внучка! – Твоя? – уточнила я. – И моя, – согласился дедушка. Так меня дома и зовут: то евробелка, то Адамова внучка. Я как-то про это рассказала Данику, и он сказал, что будет меня звать просто белкой. И покупать мне орешки, которые я очень люблю. Если бы он знал, в какое колесо попала его белка? В последнюю неделю перед отъездом из Краснополья я, каждое утро просыпаясь, колдовала, как маленькая девочка: – Пожалуйста, пожалуйста, пусть сегодня будет письмо от Данника! Но письмо не пришло... И мы уехали. Из Калинковичей я послала письмо на краснопольскую почту и очень просила переслать мне письмо, если прибудет на мой старый адрес. Но никто мне не ответил. Значит, не твоя судьба, как сказал папа. А какая моя судьба? А моя судьба оказалась совсем-совсем нехорошей. Через несколько месяцев после переезда в Калинковичи неожиданно умерла мама. Пришла с работы, прилегла отдохнуть и не встала. И осталась я с папой. А потом к нам приехал дедушка Адам. И папа сказал, что бабушка Роза из Бобруйска уезжает в Израиль. – И ты поедешь с ней, – сказал папа, – мы с дедушкой подумали, что так будет лучше. – А ты? – спросила я. – А я пока останусь здесь, – сказал папа. – Надо маме поставить памятник, управиться с кой-какими делами. А потом приеду к вам. – И я останусь с тобой, – сказала я. – А потом приедем вместе. – Надо, внучка, тебе ехать сейчас, – возразил мне дедушка. – Сама понимаешь, бабушка Роза очень старенькая, и с переездом ей одной не управиться. – А пусть она подождет нас с папой, и вместе поедем, – сказала я. – Бабушка не может ждать, – сказал папа. – Ей срочно надо делать на сердце операцию. – И эту операцию могут сделать только за границей, – сказал дедушка. Я не хотела оставлять папу одного. Я каким-то третьим чутьем чувствовала, что мне что-то не договаривают. На душе было совсем плохо... Улетали мы с бабушкой из Минска. Папа с дедушкой провожали нас. Перед барьером с таможенниками папа прижал меня к себе и долго так стоял, пока дедушка не тронул его за руку: – Им пора уже! – Пора, – папа еще крепче прижал меня к себе, поцеловал и отпустил. – Будь счастлива, дочка! – До встречи, папа, – сказала я. Он ничего не ответил. Бабушка все время плакала: и в аэропорту, и в самолете, и в Израиле. Она все знала. Не знала только я, что папа смертельно болен и осталось ему жить считанные месяцы, и он не хотел, чтобы я мучилась, присутствуя при его последних днях... Он не успел поставить памятник маме, и дедушка поставил памятник им обоим... Мы с бабушкой поселились в Тель-Авиве, недалеко от торгового центра «Кикар Атарим». Бабушке сделали операцию, но после ее ей стало хуже, она с трудом стала передвигаться и почти все время проводила дома, сидя у окна. Из нашего окна был виден краешек моря. И бабушка все время меня спрашивала: – Там за морем Бобруйск? – Да, – говорила я. И бабушку это радовало. Я окончила школу хорошо, но решила поступать учится после службы в армии. Идти служить мне надо было в сентябре, и я на несколько месяцев устроилась продавщицей в ювелирный магазин. Держали его бывшие киевляне. Заправляла всеми делами хозяйка Елизавета Марковна, а хозяин Лев Львович в основном курил, сидя в кресле возле магазина. Когда жена начинала шуметь, что он ничего не делает, он, не вставая с любимого кресла, поворачивал голову и спокойно говорил: – Ша! Я работал там, чтобы ты могла работать здесь! Начальник ОБХС плакал, когда я уезжал. Эта девочка не знает, почему он плакал, но ты знаешь! Так что дай мне спокойно пожить оставшиеся годы. И видеть во сне эту девочку, а не эти бриллианты, от которых мне тошнит! После этого Елизавета Марковна ворчала минут пять, а потом говорила мне: – Ты думаешь, он там ворочал делами? Нет, это я ворочала своей головой и там, и тут. И благодаря мне он просидел спокойно двадцать лет в «Ювелирторге». А без меня его бы посадили в первый год, не дай Бог! Я ему все отчеты делала, и так делала, что ни один комар не мог подточить носа! Но мужчины всегда считают, что, раз они носят штаны, значит, все держится на них! Пусть так считают, а мы будем считать денежки, так говорила моя мама, самая умная женщина в Виннице. Бабушка очень любила слушать мои рассказы о разговорах Елизаветы Марковны и Льва Львовича. Во всех историях она всегда была на стороне Льва Львовича. – Мужчины всегда правы, – учила меня бабушка житейской мудрости. – Они – большие дети! А что надо ребенку? Казаться взрослым! Твой дедушка Рахмиил кроме своей бухгалтерии ничего не знал, но любил давать советы по любому поводу! И я говорила – хорошо, ты прав, я сделаю, как ты говоришь, и делала, как я знаю. И прожили мы жизнь, дай Бог каждому! Спроси любого в Бобруйске, и он тебе скажет, что умнее Рахмиила там не было человека. А все потому, что я создавала ему авторитет! Каким мы создадим мужчину, таким он и будет! Какой был у Хаи-балабосты из Касриловки муж?! Не голова, а Дом Советов! А она на каждом углу кричала, что он амишугенер. И что ты думаешь? Все считали его дураком! Даже Мома-дурак говорил, что он умнее Хайкиного Аврома! Все разговоры о жизни бабушка заканчивала одним и тем же: – Дашечка, я всё это говорю не просто так. Я тебя учу жить. И еще я тебе хочу сказать, что мне не двадцать лет и скоро меня позовут, куда надо, и я не хочу тебя оставлять одну: пора тебе иметь жениха. Если бы мои ноги ходили, я бы тебе давно нашла хосуна. А так что я могу делать? Тебя пилить! Бабушка выжидающе смотрела на меня и, не дождавшись моего ответа, продолжала начатую мысль: – Забудь своего Даника! Школьная любовь, что укус комара: поболит, поболит и пройдет. Твой папа влюблялся в каждом классе, а потом встретил твою маму, и прожили они, дай Бог тебе так! Такие беседы со мной бабушка проводила ежедневно и, когда неожиданно Елизавета Марковна предложила мне познакомиться с хорошим мальчиком, я согласилась. Когда я этим обрадовала бабушку, она хитро посмотрела на меня и сказала: – И кто ты думаешь, тебе сделал протекцию? – Ты, – догадалась я. – Ты угадала, – сказала бабушка. – Я поговорила с твоей балабостой по телефону. И она обещала тебе помочь. И я тебе скажу больше: я уже говорила с его родителями. – Что? – от неожиданности у меня перехватило дыхание. – Хорошие люди, – сказала бабушка. – Они из Белой Церкви. Приехали сюда три года назад и уже имеют русский магазин. А сын у них учится на компьютерщика. И Елизавета Марковна говорит, что, как только он окончит, они помогут ему открыть своё дело. – Бабушка, – перебила я ее, – ты так обо всем говоришь, как будто у нас завтра свадьба. Может, я ему не понравлюсь? – Внучечка, не делай из меня молодую идиотку, – остановила мой порыв бабушка. – Если я и идиотка, то очень старая. А старая идиотка кое-что соображает. Разве ты можешь кому-нибудь не понравится? Если такой найдется молодой человек, то мы ему скажем до свидания! Но до свидания мы Алику не сказали. Я ему понравилась, и мне почему-то начало льстить, что он выбрал меня. Он показался мне надежным, прочным, сильным, ослепительно обворожительным: на него засматривались все девушки и с завистью смотрели на меня. Он это видел и подмигивал мне: смотри, как тебе повезло! Он закружил мне голову как-то быстро и легко. Я даже не заметила этого. Я просто вдруг поняла безнадежность своих детских мечтаний. Поверила в правоту бабушкиных слов. И Даник ушел из моих снов... Бабушке Алик понравился с первого взгляда. И она, как сказала мне, стала ежедневно молиться, чтобы у нас что-то получилось. – Агутэр хосун, хороший жених, – говорила она каждый раз, когда он заходил к нам. – Сним поговорить – все равно, что ребе послушать! Говорить он умел и любил, чтобы его слушали. Если с Даником в основном говорила я, то здесь я только внимала... Бабушка мечтала, чтобы мы быстро поженились, до моей армии, и тогда меня бы освободили от службы. Но Алик не спешил, сказав как-то мне, что сначала надо получить специальность. Он учился в университете, и ему до окончания учебы дали отсрочку от армии. Он меня часто спрашивал, куда я собираюсь пойти учиться, и я всегда честно отвечала, что не знаю. И это ему не нравилось. – Даша, – говорил он, хмурясь, – неужели ты всю жизнь собираешься проработать в магазине? Конечно, я не собиралась этого делать, но почему-то говорила, что не знаю, как получится, и это выводило его из себя. Он даже бабушке пожаловался на меня. И бабушка сказала: – Нельзя так вести себя! Ты же будешь дальше учиться! Так и скажи ему! – А что, ему не все равно? – сказала я. – Не всё равно, – сказала бабушка. – И что ты видишь в этом плохого? Они хотят, чтобы ты училась. – Ничего, – сказала я. – Только я хотела быть с ним такой, какая я есть! Я ему всегда говорю правду. – Вот это не обязательно, – сказала бабушка. – Поверь мне, старухе, тысячи хороших пар распались из-за правды! Если он тебе не нравится, то, пожалуйста, говори ему правду. А если он нравится, то помолчи! И я промолчала. В армию я ушла в ноябре. И попала в элитные части, в коммандос. Бабушке я про это не сказала, а порадовала ее, сказав, что меня взяли поваром! – Лучше не придумать, – сказала бабушка, – они знали, что делают. Ты всю жизнь, как я тебя помню, кулинаришь. Тут бабушка была права: я готовила всегда, папа с мамой пропадали на работе, и ответственной за еду в доме всегда была я, а теперь здесь я тоже занималась и покупками и приготовлением еды, и, даже служа в армии, ухитрялась во время увольнительных приготовить бабушке на неделю всего. Алику я рассказала правду, но взяла с него слово, что он никому про это не расскажет. Бабушка была довольна, но ее немножко пугало, что я появлялась дома с автоматом. – Для чего повару такая игрушка, – говорила она. – Ещё, не дай Бог, выстрелит! – и просила меня сразу же по приходу прятать автомат в шкаф. Когда я приходила домой, бабушка пересказывала мне все местные политические новости, которые она узнавала из телевизионных новостей, как будто я возвращалась с необитаемого острова. Честно говоря, я слушала её рассказы одним ухом, но с внимательным лицом, чтобы ни обидеть её. Так же, витая в мыслях где-то вдали от бабушкиной истории, я услышала от неё про захват террористами нашего самолета. Они заставили его приземлиться в столице какого-то африканского государства. И сейчас требовали выпустить из израильских тюрем таких же газлоным, как они! – А цорэс, – сказала бабушка, – они уже застрелили двоих пассажиров! Кто-то летел куда-то и на тебе! Там есть маленькие дети! А они говорят, что будут стрелять каждый день! Неужели наши будут молчать? – Не будут, – успокоила я бабушку. – Ты так думаешь или у вас про это говорят? – сказала бабушка. – Говорят, – сказала я. И попала в точку. У нас и вправду про это в это время уже говорили. Через час меня срочно вызвали в часть. А еще через несколько часов мы были в ночном африканском небе... А потом был короткий бой. И глаза террориста, почти моего ровесника. В его глазах был страх. Самое страшное, что может быть в человеческих глазах. Страх заставляет или сдаваться, или убивать. По его вздрагивающим зрачкам, я поняла, что сейчас он будет убивать! В какие-то доли секунды я свернулась калачиком у его ног, и автоматная очередь прошла надо мной. А в следующую секунду я, как сжатая пружина, выпрямилась, и, опережая его, выстрелила на взлете. И увидела, как погасли его глаза. Потом они долго снились мне по ночам, и я плакала во сне, пугая бабушку. Под утро мы вернулись назад. Командир нас обнял, всех по очереди, и сказал: – Дай нам Бог обходиться в этом мире без оружия! Дай нам Бог! – и добавил: – мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! И мы разошлись по домам – отдыхать.... Бабушка с новостью встретила меня на пороге: – Дашенька, ты знаешь: их освободили! – Кого их? – спросила я. – Она ничего не знает, – возмутилась бабушка. – Об этом говорят целое утро: освободили наш самолет! Я знала, что мы не дадим им обижать наших! Какие молодцы наши солдаты! Сегодня нужно выпить за них абисалэ вайн! Надо выпить немножко вина! Я правильно говорю? – Правильно, – сказала я. И мы с бабушкой выпили по стаканчику бабушкиной наливки. А потом я попробовала лечь и заснуть, но не спалось: как только я закрывала глаза, передо мной возникали угасающие глаза парня из самолета. И он, мертвый, стрелял в меня... А потом позвонил Алик. Бабушка принесла мне трубку в кровать. Я взяла трубку и неожиданно услышала: – Даша, теперь ты можешь выходить замуж! – Почему? – удивилась я Аликиным словам. – Как писал Геродот, у сарматов девушек не брали замуж, если они не убили хоть одного врага! – Откуда ты знаешь? – растерянно сказала я. И он засмеялся: – Вот и попалась! Я догадался, что ты освобождала заложников! Рассказывай, как ты убила врага. – Я не хочу об этом говорить, – сказала я. – Понимаю, – сказал он. – Рядом бабушка. – Я просто не хочу про это вспоминать, – сказала я. – И никогда, пожалуйста, не спрашивай меня про это! Но он спросил в тот же вечер. И очень обиделся, когда я отказалась ему рассказывать. – Как будто я чужой! – сказал он. – Нет, – сказала я, – потому что ты не чужой мне! И должен понять меня. Но он не понял. А мне так хотелось, чтобы он меня понял... И я рассказала ему все, до конца, ничего не утаивая. И он сказал совсем не то, чего я ждала. – Одним врагом у Израиля стало меньше, – сказал он и добавил: – первый раз убивать трудно, потом будет легче. – Я не хочу, чтобы было потом, – ответила я и повторила слова нашего полковника: – мы умеем стрелять, но избавь нас от этого Бог! А потом было серое жгучее утро. Дул хамсин. На остановке народу было много: автобус что-то запаздывал. Не далеко от меня маленький мальчик – араб, на вид лет трех-четырех, играл с заводной машинкой. Машинка носилась между стоящими людьми и то и дело цеплялась всем за ноги, и мама мальчика покрикивала на него: – Али, ты всем мешаешь. Успокойся. Но малыш не слушался. Видно игрушку ему купили не так давно, и он никак не желал расставаться с интересной игрой. И в это время мужчина заметил стоящую беспризорную сумку. Толпа на остановке в момент стала образовывать вокруг сумки пустоту, и в это время машинка, зацепившись за чей-то ботинок, развернулась и помчалась к сумке. И малыш побежал за ней! – Али! – закричала в отчаянии женщина. Я обернулась и мгновенно поняла, что машинка раньше уткнется в сумку, чем малыш догонит ее. И в отчаянном прыжке накрыла собой малыша. И грянул взрыв... Очнулась я в госпитале. Первое, что спросила: – Как мальчик? – Ни одной царапины, – сказал врач. – А у вас царапины есть, но, слава Богу, все наружные. Взрывом подбросило навес на остановке. И он накрыл вас с мальчиком, как щитом. – Щитом Давида, – сказала медсестра, – он спас вас. – Я долго была без сознания? – спросила я. – Не очень, – сказала медсестра. – Мне можно позвонить бабушке? – спросила я. – Пожалуйста, – сказала медсестра. Но я побоялась звонить бабушке, чтобы не напугать ее, и позвонила Алику. – Ты с ума сошла, – первое, что сказал он мне. – Почему? – спросила я. – Спасаешь араба!? Как последняя дура! – Может быть, – сказала я. – Что может быть? – спросил Алик. – Что я дура, – сказала я. – Но лучше быть дурой и кого-то спасти, чем быть умной и дать кому-то погибнуть! И я положила трубку. А потом позвонила бабушке. – Я все уже знаю, – сказала она. – Мне звонила мама мальчика и сказала, что ты ей, как сестра. А ее муж Хасан тебе, как брат. – Ты поняла, что она тебе сказала? – удивилась я. – За кого ты меня принимаешь?! – сказала бабушка. – Когда я услышала, что мне что-то говорят про тебя, я сказала, подождите минуту и побежала к нашей соседке с третьего этажа, и Цылечка мне все перевела на идиш! И теперь я знаю, что в нашей мишпохе, кроме белорусов, евреев, грузин, появились и арабы. – Откуда грузины? – спросила я. – От твоего дяди Самуила, – сказала бабушка. – Он привез в Бобруйск такую красавицу из Рустави, что половина города по утрам ходила к его дому смотреть, как эта красавица расчесывает на балконе свои косы. А потом бабушка осторожно спросила: – А ты звонила Алику? – Звонила, – сказала я таким голосом, что бабушка, все поняв, ничего не переспросила. ДАНИК Я очень медленно взрослел. Хотя вытянулся к двенадцатому классу, догнал своих сверстников и даже их обогнал. – Скоро будешь, как Майкл Джордан, – шутил папа. Я поступил в Yale University на врача, и после первого курса меня направили по программе обмена студентами на год в Сорбонну в Париж. – Теперь я взрослый, – сказал я папе. – Почему ты так решил? – спросила мама. – Потому что вы отправляете меня одного во Францию, – сказал я. – И что ты этим хочешь нам сказать?– спросила мама. – Что на каникулы я из Парижа поеду в Краснополье, – сказал я, – и найду Дашу. – Может, она давно вышла замуж, – осторожно сказала мама. – Может, – согласился я, – но я об этом должен знать. – Если кто-то об этом знает в Краснополье?! – сказал папа. – Там, наверное, не осталось ни одного знакомого человека. – Кто-нибудь да остался, – сказал я. – Пусть едет, – сказала мама, – иначе он никогда не успокоится. А мне сказала: «Но если ты ничего не узнаешь о ней, снимаешь ее портрет над кроватью и ищешь себе невесту. Договорились?» Я согласился. Я сейчас согласился бы на всё: главное, что мне разрешили ехать в Краснополье. Я не верил вернувшимся письмам. И в первую же свободную неделю я поехал в Беларусь. Добравшись до Могилева, я взял билет на Краснополье. И здесь же на автовокзале неожиданно встретил Саньку Дылдина, Царского палача. Он очень изменился, постарел, пополнел и, как мне показалось, даже стал ниже. Первым он меня узнал. Замер, широко вытаращив глаза. А потом удивленно сказал: – Вы же уехали в Америку?! – Уехали, – успокоил я его. – А вот теперь приехал в гости. – К кому? – спросил он. – Ко всем, – сказал я. – В Краснополье едешь? – спросил он. – Да, – сказал я. – На какой рейс? – поинтересовался он. – Сейчас, – сказал я, и он обрадовался: – Значит, на моем автобусе. Я шофером работаю на междугородних рейсах, – он еще раз внимательно посмотрел на меня и восхищенно сказал: – Глазам не верю, что это ты! Тебя не узнать – настоящий американец. Небось, по-английски шпаришь лучше нашей Марии Яковлевны? – Шпарю, – признался я. – А из нашего класса в Краснополье я остался один. Женился, пацана уже имею. В общем, старею, – сказал Санька и вздохнул почему-то. – А ты знаешь, где кто? – спросил я. – Откуда я знаю?! – развел руками Дылдин. – Знаю только, где Царь. Не поверишь, когда услышишь! – Почему не поверю? – сказал я. – А потому что он в Германии. Женился на еврейке из Кричева и укатил с ней в Дюссельдорф, – Санька вдруг стукнул себя по лбу и сказал: – тараторю с тобой полчаса, а у кого собираешься остановиться, не спросил. – В гостинице, – сказал я. – Никаких гостиниц, – сказал Санька. – У меня остановишься. Кстати, ты мою жену знаешь, вашей соседки Карповны дочка. Мы говорили с Санькой до самого отхода автобуса, потом он посадил меня на приставное сиденье возле себя, и мы продолжали разговор до самого Краснополья. Говорили обо всем, но главный интересовавший меня вопрос я все отодвигал и отодвигал на потом, боясь получить не радостный для меня ответ. Но перед самым Краснопольем, когда уже проехали льнозавод, я не выдержал и спросил: – А ты не знаешь, где Даша? Санька удивленно посмотрел на меня и сказал: – А я думал, вы переписываетесь? Хотел только что про нее у тебя спросить. – Я не знаю, где она, – сказал я. – Они уехали через несколько месяцев после вас, – сказал Санька. – Ее родителей перевели куда-то в Гомельскую область. Она всем говорила куда, но убей меня, я не помню... Вот и все, что я знаю, – сказал он и виновато развел руками. – И никто не знает? – переспросил я. – Никто, – сказал Санька. И мы начали говорить о чем-то ином. Потом мы еще долго говорили у Саньки на кухне за бутылкой смирнофской водки, я слушал его, о чем-то говорил сам, но мысли кружились вокруг Даши, как бабочки вокруг свечи, и, натыкаясь на пламя, сгорали, обжигая меня. А потом, под утро, Санька сказал: – А Царь хвалился, что это его маманя перекинула Дашкиных батьков поглубже в радиацию. Чтобы Советскую власть уважали! – Санька закурил, затянулся, выпустил ровное круглое кольцо из дыма, какое в школе умел делать только он, и, выругавшись, сказал: – дураки они! Больше радиации, чем в нашем Краснополье, нигде нет! Я не знал, что мне делать дальше. Утром Санька взял мне билет на трехчасовой рейс на Могилев. Я привез целый чемодан сувениров для знакомых, но из знакомых в поселке остался лишь Санька, и я весь чемодан оставил ему. Оставил себе только Барби. ЛЕГЕНДА О ПОСЛЕДНЕМ КРАСНОПОЛЬСКОМ ЕВРЕЕ Санька утренним рейсом поехал на Костюковичи, а я пошел на кладбище. Убрал могилы, все подряд, ибо я не знал, где точно лежат мои бабушки и дедушки. Папа мне объяснял перед отъездом, но на заросшем травой кладбище трудно было что-то отыскать. Убрав все, что смог, я сел передохнуть на огромный валун, что лежал у кладбищенской ограды. Я сидел задумавшись и не заметил, как ко мне подошел человек. – Устали? – спросил он. Я поднял глаза: возле меня стоял пожилой седой мужчина в клетчатой фланелевой рубашке и потертых джинсах. – Устал, – честно признался я. – Давно сюда никто не приходил, – сказал мужчина и внимательно посмотрел на меня. – Вы случайно не внук Эты-белошвейки? – Внук, – кивнул я. – Вы случайно не из Америки? – спросил мужчина. – Случайно, да, – улыбнулся я и сказал: – я пытаюсь вспомнить вас и не могу: не узнаю. – А откуда вам меня знать, – сказал мужчина. – Когда вы уезжали из Краснополья, в поселке было абисалэ идун (немножко евреев) и не было меня. А сейчас здесь нет ни одного еврея, и есть я. – Раз вы есть, значит, есть евреи, – заметил я. – Я – это другой вопрос. Я не просто еврей, а Последний Еврей Хаим Рабинович. – Я знал здесь Рабиновичей, – сказал я. – Вы случайно не их родственник? – В каком-то смысле да, а в каком-то нет, – сказал мужчина. – Я Рабиновичам такой же родственник, как и вам. Я Хаим, потому что все евреи Хаимы, и Рабинович по той же причине. А отчество, конечно, Соломонович. Это вам о чем-то говорит? – Нет, – сказал я и с любопытством посмотрел на мужчину. – Тогда я вам объясню, – сказал мужчина. – Когда Бог разбросал евреев по всему миру, он сказал всем живущим: не гоните этих людей от себя. Разрешите им жить с вами. Ибо пришли они к вам не по своей воле, а по моей. И с ними пришло на вашу землю благословение. А если уйдут они с вашей земли не по своей воле, а вами гонимые, то навеки уйдет благодать от вас. Только не все эти слова сердцем слушали.., – вздохнул мужчина, пот со лба утер. – Где евреи ушли гонимые, где по своей воле края покинули. И решил Бог в тех местах, откуда по своей воле ушли евреи, поселить Последнего Еврея. Пока память в тамошних людях о евреях жива, живет в их краях Последний Еврей, а с ним и Божье благословение. Вот я и есть Последний Краснопольский Еврей. Живу, чтобы здесь земля родила, чтобы счастье в дома заходило... Так что я родственник всех здешних евреев! Всех их знаю, про всех помню. И вашего папу знаю, и вашу маму помню. И знаю, что на врача вы учитесь. Ваша бабушка не поверила бы, что внук её доктором будет! – мужчина хитровато посмотрел на меня и сказал: – Чувствую, что вам хочется о чем-то спросить старого Хаима. Так вы спрашивайте, не стесняйтесь. Рабинович много чего знает! И я спросил про Дашу. Мужчина прищурил глаза, как будто попытался что-то посмотреть вдали, помолчал минуту, а потом сказал: – Она далеко отсюда. И даже дальше, чем вы думаете. Вы, конечно, знаете такой город Тель-Авив? – Знаю, – сказал я. – А вы знаете там Шалом Тауэр? Конечно, не знаете. Но если от него идти прямо, а потом направо, а потом опять прямо, и зайдете за угол, то попадете как раз туда, куда вам надо. Она в госпитале. – В госпитале?! – вскрикнул я. – Не волнуйтесь. Я вижу немножко дальше, чем вы, и я вам скажу, что впереди все хорошо. Хотя где вы встречали еврея, у которого все хорошо? Я вижу, вы готовы лететь в Тель-Авив прямо из Краснополья. Но я вам скажу, пока такого рейса не имеется. Мне хотелось чем-то отблагодарить мужчину, и я спросил: – Может, я могу вам чем-то помочь? У меня есть доллары. – У него есть доллары? Он Ротшильд! Молодой человек, поберегите эти деньги для себя. Они ещё вам пригодятся. А я, слава Богу, имею ещё здоровье и имею приличную работу. – Кем вы работаете? – спросил я. Мужчина удивленно посмотрел на меня: – Я же вам полчаса говорю, кем я работаю, а вы все ещё меня спрашиваете? Повторяю: я работаю Последним Евреем! Кем еще может работать Хаим Рабинович! Потом он вдруг стукнул себя по голове: – До отхода вашего автобуса осталось полчаса, и ваш знакомый ищет вас по всему Краснополью, вон он уже спешит сюда, как Моня на хупу, – и мужчина показал на приближающийся старенький «Пазик». Санька резко развернул машину возле нас и, притормозив, сказал: – Здравствуйте, Хаим Соломонович! Извините, забираю Даника. Его автобус через полчаса уходит. Может, вас до центра подбросить? – Спасибо за хорошие слова, но мне спешить некуда, – сказал мужчина. – И, вообще, в моем возрасте полезно ходить пешком. По дороге до автостанции я спросил Саньку про Рабиновича. – Умный мужик, – сказал Санька, – во всем мастер, и плотничает, и сапожничает, и костюмы шьет, и в машинах разбирается. Я как-то ехал с ним из Почепов, и мотор заглох. Полчаса я возился, и ни с места. А он с минуту покопался в нем, и мы поехали. Я как-то ему говорю, все ваши из Краснополья уехали, а вы, наоборот, приехали. С чего это? Так он шуткой отговорился. Говорит, в каждом поселке надо одного еврея держать, чтобы не забыли, как евреи выглядят. ДАША Я весь день ждала, что Алик перезвонит. Но он не позвонил. Несколько раз звонила бабушка. И больше никто. Я долго не засыпала. А потом где-то под утро задремала. Проснулась от прикосновения. Подумала, что медсестра принесла таблетки. Медленно открыла глаза и увидела Даника. Он держал в руках Барби. И первое, что я сказала ему: – Ой, Даник, какой ты стал высокий! Не знаю, почему я это сказала. Он улыбнулся мне и сказал: – До тебя старался дотянуться! Я протянула к нему руки, и он обнял меня. И я прижалась к нему и заплакала. От счастья тоже плачут. | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика
Онлайн всего: 15
Шпионов 15
Друзей 0
Посетители за сутки :