Главная » 2018 Май 28 » Александр Аскольдов, памяти друга
17:31 Александр Аскольдов, памяти друга | |
Оказалось, что меня зачислили на международное отделение (о котором я и не мечтал, думая, что там уж точно все заранее расписано и роздано). Помогло то, что на отделение это брали только мужчин и только с московской пропиской, и нужных тридцати трех человек не набралось: среди абитуриентов преобладали девушки, а ребята были в основном иногородние. Поэтому проходной балл сделали чуть-чуть ниже, чтобы добрать до нужного количества. Как говорится, повезло. Перед началом занятий надо было распределиться по иностранным языкам. Набор языков для первокурсников каждый год был разный. В мой год это были французский, японский, арабский, шведский и итальянский. Французский отпадал — туда шли те, кто этот язык учил в школе. Конечно, если б я знал, что когда-нибудь поселюсь в Италии, я бы взял итальянский. Но я остановился на шведском. В школьные годы я был большим поклонником передач «Радио-Швеции» на русском языке и, узнав, что попал в группу радио, подумал, вот было бы здорово учить шведский и потом работать на Иновещании и вещать на Швецию. Поехать работать в Швецию я и не мечтал. Я вспомнил, что моя мама некогда изучала в МГИМО шведский, и у нее остались даже старые учебники. Мне повезло и тут: меня записали в шведскую группу. Как-то туда никто особо не рвался. Мамины учебники не пригодились: нас стали учить языку по учебнику, изданному в Швеции. Первая фраза, которую предлагал выучить этот учебник, была не «Советский народ борется за мир» и не «Здравствуй, далекий шведский друг по переписке», а «У меня есть стакан». Jag har ett glas. Как сейчас помню. Очень мило. Дело шло быстро. Занятия были каждый день, очень интенсивные. Группа была маленькая, человек пять. Среди нас был белобрысый парень, его звали Андрей Баранов, он после журфака закончил лесную школу КГБ и под видом собкора «Комсомольской правды» был отправлен в Швецию. Когда в перестройку туда поехала группа молодых поэтов (моих друзей), они мне потом рассказывали, что этот самый Андрей Баранов с самого начала к ним приклеился и не отклеивался до конца, задавая много ненужных вопросов. Разоблачила его Белла Ахмадулина, которой как опытному товарищу в Союзе писателей доверили сопровождать молодых хулиганов. Я не раз убеждался, что Белла Ахатовна была хоть и не от мира сего, но в вопросах такого свойства зрила прямо в корень. В принципе этот Баранов — единственный известный мне человек, которому в дальнейшей карьере шведский язык, освоенный кровью и потом на журфаке, хоть как-то пригодился. Потом, уже учась в Польше, я добровольно записался в шведскую группу на филфак (там в университете можно выбирать большинство предметов), преподавал у нас настоящий живой швед. За это меня, собственно, КГБ и отозвало перед Олимпиадой: за «контакты с иностранцами» (а как я мог три года прожить за границей, не контактируя с иностранцами?) и «был на грани вербовки шведской разведкой» (это потому, что однажды пришел в гости к шведскому атташе по культуре). Впрочем, Баранов был не единственный, кому язык понадобился. Через месяц занятий, когда мы все уже изрядно продвинулись, вдруг в наш мужской коллектив добавляют — девушку! Не с международного, а с самого обычного газетного отделения. Немыслимо. Выяснилось, что ее зовут Марина Аскольдова. Я еще тогда подумал: кто, интересно, у нее родители, если они назвали ребенка Аскольдова Марина. Это же практически «Аскольдова могила». Еще я подумал, что опоздавшей к началу занятий Марине ни за что не удастся нас догнать — мы двигались вперед семимильными шагами. Но она рыла предмет, как экскаватор, через месяц была в группе лучшей, а в конце учебного года позволяла себе поправлять нашу преподавательницу. Никогда в жизни я больше не видел такой способности к изучению языков. Нарушая хронологию, скажу, что в итоге Марина вышла замуж за шведа, родила трех девочек и преподает в Гетеборге — что бы вы думали? — шведский язык. Причем не иностранцам, а шведам. С детства я уважал работоспособных людей. Мы подружились. Я был приглашен в дом. Меня, неизбалованного мальчика из Зеленограда, поразила их квартира на улице Гиляровского. Ухоженный подъезд с красивой люстрой и сохранившимися следами модерна, по две квартиры на этаже, пятиметровые потолки, дамы в шубах, ожидающие лифта... Это явно был номенклатурный дом. Мне в таких бывать не приходилось. Не так давно, когда родители Марины приезжали в Москву из Берлина, где тогда жили, и я тоже по совпадению оказался в это время в Москве, я к ним туда заехал и подумал: надо же, какой убогий дом, какая неудобная для жизни квартира — какой-то узкий, длинный обрубок когда-то большого барского жилища. Представления о роскоши меняются с течением времени, это ясно. Я бывал у них часто. Мне там нравилось. Очень умная мама, доктор наук. Папа тоже из ряда вон. Кто он, я не знал, а спрашивать было неудобно. Из него прямо сыпалась информация о шестидесятниках, о хрущевской оттепели, о писательской жизни — то есть все то, чем я тогда очень интересовался. Кроме того, много Александр Яковлевич рассказывал о Булгакове (как раз был опубликован роман «Мастер и Маргарита»), он был хорошо знаком с Еленой Сергеевной Булгаковой, помогал ей приводить в порядок архив писателя. Я сидел, открыв рот. Но однажды, когда Светлана Михайловна произнесла слово «Комиссар» — с каким-то таким особым выражением сказала и посмотрела на меня испытующе, я понял, что лучше сразу признаться, что я не знаю, что такое «Комиссар». «Как, — всплеснула руками Светлана Михайловна, — вы не знаете про фильм „Комиссар“, который снял Александр Яковлевич?» Нет, говорю, не знаю. «И никогда не слышали?» Честно отвечаю: не слышал. Вот, думаю, сюрприз, он, оказывается, кинорежиссер. И тут мне все рассказали. Оказывается, в 1967 году Александр Аскольдов снял по рассказу Василия Гроссмана фильм «Комиссар», и там у молодого режиссера снялись Нонна Мордюкова, Ролан Быков и Василий Шукшин, а музыку к картине вообще написал Шнитке. И вот эта выдающаяся картина была запрещена, а все копии ее уничтожены. А режиссеру на Мосфильме написали в трудовой книжке: «Уволен как профнепригодный». «И вы не сняли за это время ни одной картины?» — впечатленный рассказом, спросил я. «О КамАЗе снимал документальное кино», — небрежно отмахнулся он. Вся моя дружба с этой семьей сразу озарилась для меня, студента, новым светом. Это же практически диссиденты, жертвы режима. Я стал не просто слушать, но и советоваться с ними по многим вопросам. Мне было важно их мнение. Я им доверился. В моем культурном развитии они сыграли большую роль. Чем я их привлек, не знаю, но догадываюсь, что поначалу дело было в Марине. В этом нет ничего зазорного: я сам был отцом взрослой дочери и, конечно, думал о том, кто мог бы стать моим будущим зятем. Жизнь, конечно, есть жизнь, и в конечном итоге Марина, как это всегда бывает, все решила самостоятельно. Потом я уехал на три года в Польшу, с Мариной мы интенсивно переписывались (все ее письма я сохранил и даже привез вместе с остальным архивом в Италию). Приезжая на каникулы, я каждый раз приходил на улицу Гиляровского. Потом КГБ меня выперло, Засурский долго не знал, что со мной делать. Летом 1980 года как два диссидента (надеюсь, вы понимаете, что это ирония) мы сблизились еще больше. Разговоры наши приобрели совершенно злопыхательский характер. В то же время Аскольдов удерживал меня от того, чтобы усугубить ситуацию еще больше. В конечном итоге Засурскому на Лубянке, куда он неоднократно ездил советоваться, что делать со мной дальше, разрешили-таки вернуть меня с заочного отделения на очное (избавив тем самым от армии), а бездействовавшего много лет Аскольдова неожиданно назначили директором концертного зала «Россия». Тогда это называлось Государственный центральный концертный зал (ГЦКЗ). У Александра Яковлевича Аскольдова много недоброжелателей (позже я вернусь к этому вопросу), и от них приходилось (и приходится) слышать примерно вот что. Как же можно говорить, что он был гоним Советской властью, если он работал помощником Е. Фурцевой, потом служил в кинематографической цензуре, а в конце концов в жуткий поздний брежневский период был назначен директором главного концертного зала страны? Что-то тут не сходится. Вопрос резонный. Я и про себя такое слышу: как же так, неспроста же тебя послали учиться за границу, потом, несмотря на черную метку КГБ, взяли на работу в «Литгазету» и далее в «Известия» — предел мечтаний любого выпускника журфака, потом ты стал депутатом, потом тебя сделали главным редактором журнала — и все это в советское время, при Советской власти, с которой ты вроде бы боролся, если тебе верить? Как так случилось, что ты поливаешь кровавый путинский режим помоями, а в это же время многосерийный фильм по твоему сценарию транслируется по главному путинскому телеканалу? Какого-то универсального ответа на все эти вопросы нет. Можно, например, предположить, что рассчитанный на торжество посредственностей и перестраховщиков советский режим даже в мрачные годы застоя нуждался в развитии, а перестраховщики и посредственности развитие ему обеспечить не могли. Отсюда и все эти как бы «осечки» в кадровых вопросах. Причем каждый раз такую «кадровую ошибку» быстро исправляли. За взлетом неизбежно следовало сбрасывание вниз. Можно подойти к вопросу и с другой стороны: умному человеку совсем нетрудно выставить себя перестраховщиком и посредственностью. Это гораздо легче, чем дураку притвориться умным. Другое дело: зачем притворяться дураком? Отвечу. В большинстве случаев для того, чтобы иметь возможность заниматься творчеством. У Аскольдова был друг, кажется, даже с детских лет. Юрий Петрович Изюмов. Он довольно долго работал помощником первого секретаря Московского горкома партии В.В. Гришина, а когда в 1980 году из «Литгазеты» выперли легендарного В.А. Сырокомского, Изюмова назначили на его место. Уйдя из горкома, он сохранил там все свои связи и, когда в 1981 году в концертном зале «Россия» умер директор Строев, он пробил кандидатуру простаивавшего многие годы Аскольдова на этот пост. Попытка не пытка, могло и не получиться. Но — получилось. Аскольдов попал в жуткое место. Еврейская эстрадная мафия и сейчас сильна, а в те годы это была просто коза ностра. На освободившееся место руководителя, естественно, метил зам — некто Лев Фельдман, мечтавший о повышении все десять лет существования зала. И вдруг — партия присылает человека со стороны. Не просто со стороны, а вообще ничего не понимающего, по мнению Фельдмана (отчасти справедливому), в эстраде, не чтящего сложившихся авторитетов, не слушающего советов опытных людей. После нескольких коротких стычек Аскольдову была объявлена настоящая война. Нежданно-негаданно я оказался в самом центре военных действий. Став директором зала, Александр Яковлевич решил поставить на его сцене что-то из ряда вон выходящее. А в конце 1981 года как раз намечалось пышное празднование 40-летия разгрома немцев под Москвой. И он задумал вместо обычного торжественного концерта сделать высокохудожественный спектакль с участием звезд советской эстрады. И неожиданно мне, студенту, предложил стать автором сценария этого спектакля. Зачем я ему понадобился, я до сих пор так до конца и не понял. Автором я числился скорее формально, а фактически все придумывал Аскольдов. Наверное, это идет от кинематографа: режиссеру обязательно нужно быть окруженным некоей группой единомышленников, без этого у него ничего не получится, это коллективное творчество. В зале он не доверял никому, а вот мне и еще двум-трем верным людям — вполне. Из Киева приехала Светлана Александровна Лящинская, которая была правой рукой Аскольдова на съемках «Комиссара». Мы со Светланой Александровной находились рядом с Аскольдовым на всех репетициях, сдружились, потом, когда она уехала в Киев, я жил в ее квартире в Банном переулке. Репетиций было безумно много, как в драматическом театре. Многие эстрадные исполнители не понимали, зачем такое тщание, отлынивали как могли. Помню, на раннем этапе был приглашен Геннадий Хазанов. Увидев в первый же день, что дело серьезно, он изобразил обморок, картинно упал за кулисами на пол. И хотя он был в пышной такой лисьей шапке, надвинутой на глаза, я все же заметил, как, приоткрыв один глаз, он внимательно наблюдал за суматохой. Короче, Хазанов откосил. С первых же дней назначения Аскольдова в «Россию» я оказывал ему, так сказать, консультационные услуги. Аскольдов много знал о Булгакове и Гроссмане, но он ничего не знал о текущей эстраде. То есть хорошее от дурного отличить мог, но имен не знал. Своим евреям он не верил, хотел, чтобы на сцене появились талантливые люди не из мафии. А где кончается мафия и начинается не-мафия, он не понимал. Я публиковал статьи о музыке, был знаком со многими музыкантами лично, поэтому старался в меру сил просветить новоиспеченного директора. Говорю это безо всякой ложной скромности. Например, я рассказал ему о Бичевской — и в концертном зале «Россия» прошел ее концерт. Я рассказал ему о только что созданном фольклорном ансамбле Владимира Назарова, особенно обратив внимание на Тамару Сидорову (помните, она играла на скрипочке и танцевала «Танец маленьких утят»?) — он их пригласил. Я назвал ему имена эстонских исполнителей (Тыниса Мяги, Анны Вески), очень популярных на родине, но не сумевших пробиться на московские концертные площадки. Они тоже выступили в «России». А выход на сцену в статусной «России» — это сигнал для других залов: значит, можно, значит, уже разрешили, значит, риска нет. Репертуар репертуаром, но все же в 1981 году все наши силы были направлены на подготовку спектакля «Золотая моя Москва» (названного строчкой из песни Дунаевского). Аскольдов узнал, что еще жив Марк Рейзен, один из первых исполнителей этой песни, и захотел вытащить старика на сцену. Ну хотя бы на один раз — когда придет Брежнев (предполагалось и такое, но в результате явилась только Галина Леонидовна с Чурбановым). Я отправился на улицу Неждановой. 86-летний Марк Осипович был очень растроган, но выяснилось, что он еле стоит, может только сидеть. Голоса нет, но готов петь под фонограмму. Придумали, как это обыграть. Аскольдову принадлежит идея, что перед началом вместо традиционного звонка должна раздаваться музыкальная фраза из песни Дунаевского, давшей название спектаклю. Это было настолько удачно, что эти аккорды было решено оставить и после «Золотой Москвы». И, когда Аскольдова сняли с работы в 1985 году, этот сигнал так и продолжал звучать в зале «Россия» перед началом каждого концерта, даже после того, как в 2006 году Лужков сравнял этот зал (вместе с гостиницей) с землей, а само учреждение перевел в Лужники. В Москве у меня хранится программка этого спектакля. Аскольдов придумал сделать ее в форме солдатского треугольника. Во всем этом, конечно, была изрядная доля допущения: и солдатские треугольники, и «Золотая моя Москва» появились только в 1942 году. Если бы у меня программка была сейчас под рукой, я бы вспомнил что-нибудь интересное про каждого исполнителя. Но вместо этого всякая ерунда в голову лезет. Навроде того, как мы с Дмитрием Крыловым (он тогда в штате ГЦКЗ работал режиссером и еще не помышлял снимать телепередачи о путешествиях) решили приударить за двумя молодыми солистками белорусской группы «Верасы». Девушки пригласили нас поздним вечером после спектакля в свой номер (они жили тут же, в гостинице «Россия»), что мы с Дмитрием восприняли однозначно. На всё, что имелось у нас в карманах, купили в буфете коньяку, лимонада и бутербродов с колбасой и отправились в гостиницу. Мне запомнилось, что для этого, поднатужившись, пришлось отодвинуть какое-то гигантское хохломское панно, которое украшало буфет зала «Россия», за ним, как в сказке про Буратино, открывался потайной вход в гостиницу (она была режимной, так просто туда не войдешь). Отыскали нужный номер. Девушки нас ждали, сидели на кровати, припудренные и источающие аромат духов. Но как только мы расселись вокруг журнального столика и приступили к разливанию коньяка по граненым стаканам, дверь открылась и вошли два усатых мужика. «Познакомьтесь, — мило улыбаясь, сказали коварные девушки, — это наши мужья». "О, коньячок" - сказали мужья. Вообще надо сказать, что ключевой персоной в концертном зале «Россия» со дня его открытия в 1971 году всегда была Мария Борисовна Мульяш. Это была такая приземистая крашенная в иссине-черный цвет немолодая женщина, которая работала на скромной должности редактора. Ее сила заключалась в ее записной книжке. Я видел эту записную книжку. Внешне книжка напоминала том Большой Советской Энциклопедии. Каждая страница была исписана мелким почерком, испещрена стрелочками, сносками и только Марии Борисовне известными символами. Уходя ночью после концерта с работы, она запирала эту ценную вещь в сейф. В этой так называемой «записной книжке» были все личные данные на всю советскую эстраду. То есть, например, там был не только домашний телефон Кобзона, но и дачный, и телефон дачного сторожа, и телефон кобзоновского водителя, и его мамы Иды Исааковны, и телефоны всех его любовниц и даже кандидаток в любовницы. Мария Борисовна могла найти любого артиста в любое время дня и ночи. Мобильных-то не было. Даже если у артиста был запой, и родная жена не знала, у кого из друзей-алкашей его искать. Жена не знала — а Мария Борисовна знала. Когда я входил в кабинет к Марии Борисовне, я каждый раз заставал ее беседующей по телефону. Она говорила с ярко выраженным одесским акцентом, хотя родилась и прожила полжизни в Ленинграде. И это не она звонила — это артисты ей звонили. Не знаю, что ими двигало, но они сами рассказывали ей о своих личных передрягах, о болезнях, о неверных мужьях и женах. Что удивительно — своими переживаниями с ней откровенно делились многочисленные эстрадные геи (после чего в записной книжке появлялась фамилия очередного любовника звезды). При этом нельзя сказать, что Мария Борисовна бережно хранила чужие тайны. Точно могу сказать: не хранила. И думаю, что не Александр Яковлевич нашел, наконец, к ней ключик, а она к нему. Если поначалу она входила к нему в кабинет, поджав губы, то вскоре, убедившись, что он крепко стоит на ногах, она же первая сообщала ему о готовящихся против него интригах. Кстати, это не помешало ей в своей мемуарной книге, когда он уже был снят с работы, нелестно о нем отозваться, сообщив заодно, что лучший директор — это тот, который пришел ему на смену. Как бы то ни было, Мария Борисовна играла важную роль в зале при всех властях, и при Аскольдове тоже. Благодаря мне, она пополнила свою записную книжку большим количеством новых имен. Было очень важно привлечь ее на свою сторону, и нам это удалось. Все это время мы с Аскольдовым общались очень тесно, практически ежедневно. После занятий на журфаке я пешком отправлялся к нему в зал «Россия» или домой на Гиляровского. «Комиссара» я, конечно, тогда не видел, да и Гроссмана не читал, но уже знал, что это история о беременной комиссарше (Н. Мордюкова), которую укрыла от белых бедная еврейская семья (во главе с Р. Быковым). Александр Яковлевич рассказал мне, чем его тронул этот сюжет. Это связано с его собственным детским опытом. Для сохранения точности приведу кусочек из его интервью: — В ту пору мы жили в Киеве, мой отец был директором большого завода, моя мама была врачом — очень красивой, благородной и умной женщиной, — мы были очень счастливой семьей. После того как арестовали отца, на следующий день приехали за моей мамой. Я не спал, подглядывал из-под одеяла. В квартире проходил обыск. Моя мама одевалась под насмешливыми взглядами людей из НКВД. Она попросила их отвернуться, на что те, нагло ухмыляясь, сказали: «Ничего, привыкай одеваться при мужиках». Это была самая страшная картина в моей жизни: в моих глазах оскорбляли самого любимого человека. И ее увели. Выходя, один из энкавэдэшников приказал другому: «За мальчишкой вернешься, когда отвезешь ее в тюрьму». И я понял, что мне нужно уходить из этого дома. Но передо мной стояли две неразрешимые проблемы: я не умел завязывать шнурки на ботинках — меня учили, но у меня это не получалось, — и я не знал, как открыть английский замок. И тут я первый раз в жизни завязал шнурки, потом поставил стул — и замок открылся. Я захлопнул дверь и ушел в темноту ночного Киева. Помню, я шел по Крещатику, центральной улице Киева. Начинался ранний рассвет, была весна, цвели каштаны, воздух был напоен сладким запахом цветов, — с тех пор запах цветения я переношу с трудом. Почти инстинктивно я пришел к дому, где жили друзья моих родителей, многодетная еврейская семья. Я позвонил, меня увидели на пороге, все сразу поняли, расплакались, спрятали, сохранили. Позже они переправили меня моей бабушке. После войны, уже став взрослым человеком, я искал след этих людей — он оборвался в Бабьем Яру, их расстреляли с тысячами других киевских евреев. Я познакомил Аскольдова с Евтушенко, и он рассказал ему эту историю. А Евтушенко, как известно, автор эпохального стихотворения «Бабий Яр». Забавно, что одним из пяти однокурсников, учивших вместе с нами с Мариной шведский язык, был сын поэта Алексея Маркова, прославившегося, в частности, тем, что он написал полемический ответ на «Бабий Яр»: «Какой ты настоящий русский, когда забыл про свой народ...» Евтушенко проникся к Аскольдову большой симпатией еще до того, как увидел фильм. А после фильма — особенно. В апреле 1988 года они оба оказались у меня дома в Сокольниках, за столом, отмечали мое тридцатилетие. Евтушенко приехал с молодой женой Машей (они поженились за несколько месяцев до этого), поднимал тосты не только за именинника, но и за Аскольдова, кричал: «Вы великий, великий человек! Великий! Я готов быть грязью под вашими ногами на съемочной площадке, лишь бы работать с вами!» Когда через некоторое время уже Маша заявила, что мечтает работать у Аскольдова на следующем фильме, «ну хотя бы уборщицей — выметать грязь...» — сидевшая рядом с ними Татьяна Толстая ядовито осведомилась: «Маша, вы собираетесь выметать со съемочной площадки Евгения Александровича?» Но это я забегаю вперед. Вернемся в период после спектакля «Золотая моя Москва». Летом 1982 года я должен был закончить журфак МГУ и, естественно, встал вопрос о том, куда идти работать. Тогда в советских вузах существовала такая неприятная вещь, как «распределение», но на либеральном журфаке было принято, что студент сам заранее приносит бумажку от того СМИ, с которым сумел договориться: мол, отдайте этого человека нам. Моя репутация была подмочена высылкой из Польши, и по некоторым признакам я знал, что меня продолжают пасти. На всякий случай я перестраховался: заранее принес бумажку от моего друга Старкова из «Аргументов и фактов», а в день, когда комиссия по распределению уже уселась заседать, сумел подменить ее другой — из «Литературной газеты». Протекцию в «Литгазету» мне составили два человека: руководитель моего диплома Сергей Чупринин, работавший в газете обозревателем, и А.Я. Аскольдов — через того самого Ю.П. Изюмова, который незадолго до этого протащил его в зал «Россия». Старков потом долго не мог простить мне этого предательства: он искренне полагал, что я мечтаю работать в его «АиФе», представлявшем тогда из себя довольно жалкое зрелище (достаточно сказать, что вся редакция состояла из пяти человек и умещалась в двухкомнатной квартире на Бронной). Конечно, мнение Изюмова при моем поступлении в «Литгазету» было решающим. Он был в газете вторым человеком после А.Б.Чаковского, а Чаковский был небожитель, в кадровые вопросы не вникал. Я проработал в «ЛГ» четыре года. При близком рассмотрении Изюмов оказался жутким ретроградом, и опубликованная недавно его мемуарная книга про «Литгазету» это подтвердила. В 1986 году он вызвал меня в свой кабинет и предложил написать заявление об уходе. А годом ранее мафия добила Аскольдова: его сняли с работы и исключили из партии. Это было уже второе исключение — первый раз его оттуда изгнали за фильм «Комиссар». То есть опять мы с ним оказались в «диссидентах». В этот трудный для меня момент я встретил на улице Валерия Кичина, который сказал мне, что уходит с должности заведующего отделом литературы и искусства в газете «Неделя». Он неожиданно предложил мне стать его преемником. Я, конечно, очень обрадовался этому предложению: у меня как раз родился ребенок, и перспектива сидеть без работы пугала. Таким образом, в отличие от Аскольдова, я не был безработным ни дня. Моим начальником в «Неделе» оказался тот самый Виталий Сырокомский, которого с треском сняли с работы в «Литгазете», и на его место поставили Изюмова. Еще один пример того, как власть возносила людей, потом сбрасывала их вниз, а через какое-то (обычно долгое) время снова поднимала. Передряги отразились на здоровье Виталия Александровича. Он был после инсульта, еле говорил, всё забывал, но сохранил боевой нрав и мог отличить плохое от хорошего. Я провел в «Неделе» (не забываем, это было приложение к «Известиям») практически всю перестройку и, надо признаться, мы с ним там поураганили. Судя по всему, Сырокомского подбадривали его жена и пасынок (Леонид Млечин). Тем не менее к идее вспомнить в газете о «Комиссаре» он отнесся сначала прохладно. Вообще еврейская тема его пугала (это было как-то связано с его изгнанием из «Литгазеты», и он не хотел наступать дважды на те же грабли). Но вскоре ситуация кардинально поменялась. Многие помнят, что в мае 1986 года прошел знаменитый Пятый съезд Союза кинематографистов, на котором были смещены зубры и к власти пришли перестройщики во главе с Элемом Климовым. На экраны стали выходить фильмы, которые до этого лежали на полке, поскольку были запрещены. Вдруг обнаружилась единственная сохранившаяся (у кого-то дома) копия «Комиссара», но его эта реабилитация не коснулась. Климов потом признавался Аскольдову, что фильм был показан Горбачеву, и он ему активно не понравился. Какой фильм должен выйти, какой нет, решал Горбачев, и этим он не отличался от Сталина. Аскольдов обратился за помощью к Ролану Быкову, но Быков в тот момент был выдвинут на Государственную премию СССР и в ожидании премии не хотел напоминать о своей роли местечкового еврея, боялся спугнуть. Героический партизан Локотков из «Проверки на дорогах» больше подходил для лауреата. Я попробовал поговорить с кинокритиком Андреем Плаховым, он на перестроечном съезде стал секретарем Союза, но у того была на Аскольдова какая-то личная обида. А меж тем Аскольдова не просто сняли с работы в концертном зале, но возбудили уголовное дело, обвинив в растрате государственных средств. А секретарь горкома Б.Н. Ельцин, не дожидаясь окончания следствия, исключил его из партии. Борьба с коррупцией, понимаешь. В 1987 году в Москве начался международный кинофестиваль. Не только вся страна, но и весь мир знали, что наши кинематографисты идут в первых рядах перестройки, поэтому на фестиваль приехали Маркес, Феллини с Мазиной и Мастроянни, Ванесса Редгрейв, Настя Кински, Кустурица, де Ниро — всех не перечислишь. Такого количества иностранных журналистов, как в тот год, на этом фестивале ни до, ни после никогда не было аккредитовано. Был там, пользуясь служебным положением, и я. И вот во время пресс-конференции по случаю открытия фестиваля откуда-то из задних рядов к микрофону пробился Аскольдов и сказал страстную речь. В принципе он не собирался выступать, но его возмутил ответ Элема Климова на вопрос латиноамериканского журналиста: «Скажите, а все ли запрещенные картины сейчас вышли на экраны?» Климов заверил, что абсолютно все. Добравшись до микрофона, Аскольдов взволнованно сообщил присутствующим, что двадцать лет назад снял фильм о толерантности, что фильм запретили, ему не разрешили работать в кино и даже перестройка положения дел не изменила. Его речь произвела огромное впечатление, журналисты и кинокритики практически заставили организаторов устроить в рамках фестиваля показ «Комиссара», хотя это первоначально не планировалось. Фильм показали, и он стал главной сенсацией Московского кинофестиваля, о нем написали газеты всего мира. Сырокомский тоже мне дал добро в «Неделе», чем я воспользовался на полную катушку. А режиссера стали рвать на части, приглашая на кинофестивали. Тут выяснилось, что он невыездной, и у него нет загранпаспорта. Дело немедленно поправили на высшем уровне. Сначала он, кажется, поехал на фестиваль в Локарно. Я это помню потому, что, вернувшись, он подарил мне белую рубашку с изображением прыгающего леопарда на спине — эмблемой фестиваля. Я ее потом много лет носил. Кстати, в тот год я тоже перестал быть невыездным (спасибо Сырокомскому). За границу меня не выпускали семь лет. Вместе с известинской группой съездил в Индию. Когда я вернулся, выяснилось, что Аскольдов как раз получил приглашение на кинофестиваль в Дели. Ну он, естественно, поинтересовался: как там в Индии, что с собой брать и так далее. Я с важным видом дал несколько советов. Говорю, мол, там везде микробы и бактерии, пейте только ту воду, которую сами вскипятили, не ешьте фруктов, которые вам поставят в гостиничном номере, и ни в коем случае не ходите босиком, даже в душ идите в резиновых тапочках. Аскольдов отнесся к моим советам серьезно и, приехав из аэропорта в отель, полез в ванну, чтобы принять душ, в шлепанцах. В результате поскользнулся на мыльной пене и упал с высоты своего роста, разбив себе голову о край ванны. Вернулся режиссер «Комиссара» из Индии, как настоящий боевой комиссар, — с забинтованной головой. В тот период он был очень популярен. Как ни придешь, у него на кухне сидит то Ванесса Редгрейв, то Астрид Линдгрен, а то и Вим Вендерс. Но в Союзе кинематографистов к нему продолжали относиться с какой-то непонятной настороженностью и в круг быстро матеревших перестройщиков не принимали. Бывали случаи, когда ему не доставляли пришедшие из-за границы на его имя приглашения и даже сами ездили вместо него по этим приглашениям (типично советская деталь). Нечего и говорить, когда он приехал в Израиль, его там просто носили на руках. Но настоящим триумфом стал Берлинский кинофестиваль 1988 года. «Комиссар» получил там четыре приза, в том числе главный приз фестиваля — «Серебряного медведя». И фильм, и его режиссер стали известны в Германии. Его приглашали выступать перед зрителями, потом читать лекции в киношколе. Бургомистр Берлина дал ему многолетнюю визу, так называемую «визу почета». А потом дал и жилье: после объединения Берлина Аскольдова с женой поселили в одном из особняков бывших руководителей ГДР, кажется, даже Вильгельма Пика. Помню, когда мы с Эдиком Дорожкиным приехали на очередной берлинский кинофестиваль и пришли к Аскольдовым, открыв дверь, мы увидели перед собой бюст этого самого Пика, стоящий прямо в прихожей. Кажется, до вселения Аскольдова это вообще был дом-музей. Живя за границей, Аскольдов написал сценарий фильма о Михоэлсе. В Израиле вроде бы нашлись деньги на фильм, но что-то не срослось, и ничего из этого не получилось. Я боялся даже спрашивать его о подробностях этого дела. Знаю, что сценарий он потом переделал в роман, его издали на нескольких языках. Но не на русском. В принципе случай Александра Аскольдова — это кристально чистый, можно сказать лабораторный пример того, как режим может срезать талантливого человека в момент его взлета, чтобы потом терзать и мучить и в конечном счете выплюнуть. Предвижу возражения: ну что это за мучения, его не посадили, не пытали, наоборот, назначали на должности, давали квартиры и так далее по всему списку. Но его подвергли самому страшному наказанию, какое только может быть для художника: ему не давали работать. И не надо удивляться тому, что после «Комиссара» он ничего не снял. Есть профессии, в которых важна непрерывность. Бывало, что писателей не издавали десятилетиями — но им же не запрещали писать. Уайльд и О. Генри и в тюрьме писали. Я видел фильм Георгия Параджанова «Я — Чайка!» Это фильм об актрисе Валентине Караваевой, которая в 1942 году сыграла роль Машеньки в одноименном фильме. После автокатастрофы, обезобразившей ее лицо, она заперлась в своей квартире и десятки лет снимала сама себя на бытовую камеру. Она сыграла перед этой камерой те роли, которые не могла сыграть на сцене. Когда после ее смерти квартиру вскрыли, обнаружили тонну кинопленки с этими записями. Ну а попробуйте у себя дома два десятилетия заниматься кинорежиссурой. Это невозможно. Свобода, конечно, это лучше, чем несвобода, тут Д.А. Медведев прав. Но после несвободы испытание свободой выдержать трудно. Тот же Элем Климов с приходом перестройки, казалось бы, должен был бы развернуться во всю свою мощь. Уж с финансированием у него явно не было бы проблем. Тем не менее после 1985 года он не снял ни одного фильма, прожил еще 18 лет — и ни одной картины. И таких примеров много. Да, действительно, Аскольдов так и остался режиссером одного фильма. Но зато какого! Аскольдов умер в Швеции, у Марины. Там его и похоронят. | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика