Главная » 2019 » Сентябрь » 11 » Интервью с Владимиром Дагуровым
22:00 Интервью с Владимиром Дагуровым | |
Виктор Мельников 2 Владимир Дагуров: "Я скажу вам в откровенье неком..." Прижалось к высокому берегу, как малое дитя к матери, старинное село Протопопово. Впервые оно было упомянуто ещё в писцовых книгах в ХVII веке. Утопает в зелени садов, вязнет в сугробах, отражает звёзды в своих прудах и плавно спускается к седой Оке... Из поколения в поколение здесь живёт коренное население коломенской земли. Молодёжь возвращается после армии домой и обустраивает своё житьё ещё крепче. Сейчас село стало больше и новей: появились кирпичные дома, многие перестроились, драночные крыши заменились железными, кругом новые палисадники, веранды... Я люблю бывать в этом селе, придавленном наступающими со стороны города блочными девятиэтажками и чёрной лентой асфальта. Моя тропинка ведёт к дому с красивыми резными наличниками, построенному ещё в начале века Григорием Алексеевичем Пархониным — прадедом Ольги Юриковой — жены московского поэта Владимира Дагурова. В этих местах он частый гость. Наезжает и живёт подолгу в стареньком тёщином доме. Встретиться с ним я хотел уже давно, а здесь и причина подоспела: у поэта вышла четырнадцатая книжка. — Володя, читателям нашей газеты ты хорошо знаком. Твоя поэзия, проза, публицистика всегда читается с удовольствием. Ты как токарь-многостаночник — твой резец одинаково крепок во всех жанрах. Но как живётся от этой многогранности твоей тонкой лире? — Да, действительно, я в литературу пришёл как поэт и довольно длительное время только этим и дышал. Но однажды я прочитал фразу Хемингуэя о том, что настоящий писатель должен уметь работать во всех жанрах. Что он, собственно, и доказал своим творчеством. Я решил попробовать себя в прозе. Кое-что, конечно, получалось, но в седле Пегаса я как-то чувствовал себя увереннее. Впрочем, я берусь за любую литературную работу, если вижу в ней особый смысл. — Помнишь, недавно в коломенской библиотеке ты выступал с воспоминаниями о нашем земляке Валерии Королёве? Под конец ты не удержался и заговорил стихами: Ещё моя Россия не пропала, Русь-матушка покудова жива. Она не раз из пепла восставала, И благовесту верила Москва... — Когда ты закончил, кто-то тихо спросил: “А это чьи стихи?” Ты удивился, пожал плечами и ответил просто: “Мои”. И вот после этих стихов появились твои “мурашки”: Выпил водку я и, кажется, Понял пагубу излишества: Люди гибнут не от качества, Люди гибнут — от количества! — Это что, спущена на одно деление планка или твой резец осваивает новый металл? — Я всегда с доброй завистью наблюдал за творцами, которые обладали способностью афористично, иронично и философски воспринимать жизнь и при этом умело отражать всё в двух или четырёх строках. Когда я жил ещё в Свердловске, там был прекрасный поэт Алексей Борисович Фёдоров, который буквально потрясал всех своими афоризмами в стихах. И когда я познакомился с “гариками” Игоря Губермана, я понял, что это какой-то невероятно таинственный жанр в поэзии, который живёт по таким законам, которые я ещё не освоил. И вот когда я в прошлом году на всё лето приехал в Протопопово, чтобы помочь тёще в перестройке дома, я понял: длинных поэм и неспешных стихов мне уже не написать, но, чтобы мозг и душа продолжали работать, я, не выпуская из рук топора и пилы, сочинял четверостишия. И вот, сидя однажды на крыше и с опаской поглядывая вниз, чтобы, не дай Бог, не поскользнуться, я почувствовал от этой мысли на теле мурашки и в ту же секунду подумал: а почему бы не назвать мои стишки этим физиологическим явлением? — В этом названии какой-то двузначный смысл. После твоей лирики эти штучки кажутся мурой. Но вот что удивительно: слова, словно гвозди, забиваются в память, и когда их пропускаешь через себя, то действительно пробегают мурашки. Ими ты потеснил “рубаи” Омара Хайяма и “гарики” Игоря Губермана. До этого вроде никто всерьёз не посягал на крепкий дуэт “малоформатов”. Хватит ли сил тягаться с ними? — Потеснить их я, конечно, не могу. Мало того, это та классика, которая даже не приемлет подражания, хотя искушения возникают у многих. Я должен тебе сказать, что этот жанр и для меня оказался довольно трудным. Здесь нужен был особый склад мышления и даже души. Поначалу, можно сказать, ничего не получалось. — Это у тебя-то, за плечами которого тринадцать поэтических сборников? — Здесь другая пахота. Я вымучивал каждую мысль, каждое слово, но никак не мог выйти на афористичность, лёгкость и естественность интонации. И только когда сочинил около пятидесяти четверостиший, только после этого передо мной открылся тайный кладезь секретов тяжёлого творчества. Для книжки я отобрал сто самых, на мой взгляд, интересных и удачных “мурашек”. — Сколько же их у тебя? — Ну, об этом я говорить не буду. Потому что есть руда, а есть благородный металл. Их, конечно, собралось много, но на суд читателя я выбрал пробу повыше. После первой книжки философской лирики у меня вышла недавно вторая, но уже потолще. — Кто-то сказал, что сначала пишут просто и плохо, потом — сложно и плохо, позже — сложно и хорошо и, наконец, начинают писать просто и хорошо. Как ты считаешь, может, у тебя как раз наступила та самая полоса с “мурашками”, когда надо писать просто и хорошо? — Вопрос, надо сказать, философский, но дело в том, что ты перечислил те традиции, которые характерны для оценки читателя, а не для самоощущения писателя. Пишущий человек живёт в своём стихийном мире образов и метафор; ему очень трудно судить, как это получилось, — просто или сложно. Иногда сложные какие-то умственные настроения и душевные порывы воплощаются в простой формуле, а иногда очень простая мысль, вымученная и не дошедшая до кондиции поэзии, читается на листе сложно, туманно и непонятно. Что касается меня, то я не стремлюсь писать сложно, но и в примитивность не впадаю. Доводя свои “мурашки” до лаконизма, я как бы осваиваю высший пилотаж своего технического оснащения. — По профессии ты врач-фармаколог, кандидат медицинских наук. В литературе ты известен в первую очередь как поэт. В чём главное различие этих профессий? — Между профессией и призванием две большие разницы, как говорят в Одессе. Ну, а если серьёзно, то медицина — это та область человеческого познания, которую необходимо знать любому писателю, любому мыслящему человеку. Только удачей можно назвать то, что я служил медицине, потому что благодаря ей передо мной открылись довольно широкие возможности познания мира, людей и, наконец, самого себя. Что же касается различий, то они, конечно, есть и довольно тесно переплетены друг с другом. Существует тривиальная шутка о том, что медики лечат тело, а поэты лечат душу. Правда, как всегда, лежит посередине, то есть лечить тело, не вылечив душу, — мероприятие самой бесперспективное. Я хочу сказать, что поэзия и медицина имеют прямое отношение к личности человека. — Очень важный вопрос к тебе: из какого ты края, из какой среды? Знаю, что родился ты в Нальчике, детство и юность провёл на Урале, но истоки ведь не там... — Истоки не в географии, а в родителях. Мама у меня русская, а папа — бурят. Наша фамилия довольно примечательная, ведь в её основе лежит целая народность. Дагуры проживают на севере Китая, около города Харбина. До сегодняшнего дня эти люди сохранили свой язык, обычаи, традиции, поговорки, пословицы. Однажды меня пригласили на встречу с китайскими писателями. Среди них оказался человек дагурской национальности. Когда ему перевели мою фамилию, он на меня смотрел, как на живого Бога или, по крайней мере, как на воплощение всей своей нации. — Ну, а язык своих предков знаешь? — Нет, к сожалению. Ведь я всю жизнь жил в русских городах. В Бурятии, конечно, был много раз, язык их понимаю, но вести беседу не могу. После этих встреч я написал о своём народе этнографический очерк “Буряты”, который был опубликован в журнале “Евразия”. — Твоя судьба поэта всегда развивалась плавно и постепенно или в ней были сплошные резкие повороты? — Я родился под знаком Весов, а значит, был обречён с самого начала на эти резкие повороты. При всей любви к медицине я всё-таки чувствовал, что в душе у меня столько нерастраченных, невоплощённых литературных дерзаний, что в какой-то степени работа на кафедре меня уже тяготила. Первым моим поворотом было, когда я оставил кафедру и поступил учиться на Высшие литературные курсы. — Кто тебе давал рекомендацию в Союз писателей? — Виктор Боков и Ярослав Смеляков. Я тридцать лет благодарен этим людям, которые благословили меня на это многотрудное и светлое дело. — В прошлом году вышел огромный, роскошно изданный сборник “Строфы века”, составленный поэтом Е. Евтушенко. В этой антологии русской поэзии есть и твоё имя. Об этом сборнике сейчас говорят по-разному. Некоторые называют его очень субъективным, другие — до предела политизированным. Да хотя бы взять включённое в него твоё стихотворение. Оно, на мой взгляд, не самое лучшее. — Дело в том, что это, конечно, авторская антология, подразумевающая работу одного человека. Евгений Евтушенко имеет свой, довольно специфический взгляд на поэзию, и, естественно, отбор шёл через эту призму. В 1925 году издательством “Новая Москва” была выпущена потрясающая книга: “Русская поэзия ХХ века: антология русской лирики от символизма до наших дней”, составленная И.С. Ежовым и Е.М. Шамуриным. Авторы буквально угадали всех основных поэтов того времени. Там все стихи были связаны с хорошим отбором и прекрасным вкусом. Евгений Александрович подвергся искушению: к концу нашего века составить такую всеобъемлющую антологию. Но ему помешали его вкус и некоторое желание побравировать включением новых имён. В результате за бортом остались заслуженные имена. — Но себя-то он не обделил, выделив себе в пять раз больше места, чем русскому поэту Н.Рубцову. — Ну, естественно, это болезнь всех составителей. Так, не вошли в эту антологию имена Бориса Примерова, Николая Зиновьева, Николая Дмитриева и ряд других. Это, конечно, обидно, но, с другой стороны, любое антологическое издание приковывает внимание широкого круга читателей, и, я думаю, сделано в целом доброе дело, но сделано по-своему. — Я знаю, что в твоём доме не ты один пишешь стихи. Увлекается поэзией и твоя жена. Ольгу Юрикову хорошо знают у нас в Коломне: её стихи читаются и перечитываются во многих домах. Местные кроссвордисты тоже не обходят её имя. — Ну, всё знаешь, даже про мою жену! Да, у Оли вышла прекрасная книга “Умею ли любить?” Здесь она ярко раскрылась как искренне самобытная женская натура. Её стихи несут ощущение весенней свежести, и я бы добавил — болевого нерва. Но, к сожалению, она в последнее время отошла от поэзии и занимается больше общественными делами. Как президент общественного объединения — Историко-культурного центра “Девичье поле” в вашем городе, она отдаёт много духовных сил и времени на то, чтобы отстоять клочок русской земли, где собирались боевые рати перед Куликовской битвой. Ведь, по существу, это место, где впервые была образована русская армия. — Володя, ты с Олей познакомился случайно не на Девичьем поле? — (Смеётся). Нет, с ней я познакомился на другом славном поле, далеко от Коломны — в местечке Шахматово во время блоковских праздников. Когда мы выяснили, что оба причастны к Коломне, — мои и её родители живут в этом городе — мы были настолько потрясены этим совпадением, что расстаться уже не смогли. — Дети есть? — От первого брака дочь Дана. Она продолжает нашу семейную традицию — преподаёт церковнославянский язык в Москве, в Православном Свято-Тихоновском богословском институте при МГУ. — Чем ты больше всего восхищаешься в людях? — Искренностью и умением отзываться на боль и радость других людей. Всегда меня восхищает чужая способность, создающая нечто такое, чего ещё не существовало. — Чем ты больше всего гордишься в жизни? — Знаешь, не книгами, ни диссертацией, а родными людьми и друзьями. Я всегда считал, что мои друзья — более достойные люди, чем я сам. — Володя, но ведь у тебя же есть такая “мурашка”: Я скажу вам в откровенье неком: Не бывает сроду скучно мне С умным и любимым человеком — Если я с собой наедине! — Виктор, как ты не понимаешь, это самоирония, и тут что-то от Фрейда... — Какие у тебя чувства к нашей Коломне? — К Коломне я отношусь с невероятной любовью. Это великий русский город, который стоит на слиянии двух больших рек, и он обязан быть великим, каковым и является. Я вижу не этот близлежащий пласт Коломны, который видят мои глаза, а древний город сквозь глубину столетий. Я вижу его как место, отмеченное потрясающей историей и всплеском народного духа. Я радуюсь встрече с ясной, дивной, доброй русской душой, когда вижу голубые глаза коломенских красавиц, когда слышу неторопливый мужской разговор, когда ощущаю на себе скромную человечность, когда вижу, как цветут сады в Протопопове, — я ощущаю себя здесь на своей родной земле. 1997 год | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
Юрины песни
Случайное фото
Наш опрос
Мини-чат
Статистика
Онлайн всего: 1
Шпионов 1
Друзей 0
Посетители за сутки :