Главная » 2020 Январь 9 » Растропович, какой он был
10:42 Растропович, какой он был | |
5 баек Мстислава Ростроповича Экзамен Студент консерватории Слава Ростропович, после победы во Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, был переведен со второго курса сразу на пятый. Кроме этого, его ещё выдвинули кандидатом для занесения на Доску почета. Но для успешного окончания консерватории Ростроповичу нужно ещё было сдать государственный экзамен по истории коммунистической партии. Слава утешал преподавателей: — Не волнуйтесь. Я зайду в комиссию, сделаю шаг вперед, два шага назад и спрошу: «Что делать?» Представьте себе… Как-то репетируя с оркестром сюиту, где была очень простая и печальная мелодия у виолончелей, Ростропович никак не мог добиться от музыкантов нужного звучания… — Представьте, что эту мелодию играет любитель, допустим доктор, который вернулся после трудного рабочего дня домой, — сказал оркестрантам Ростропович. — Он поставил десять клизм, осмотрел восемь задних проходов и ему сейчас хочется отдохнуть. Он сидит и играет на виолончели страшно фальшиво, но получает от этого огромное удовольствие… Вот и вы, дорогие товарищи, играете столь же фальшиво, но с той разницей, что на ваших лицах удовольствия не видно… «Лососина!» Мстислав Ростропович репетировал с оркестром Пятую симфонию Прокофьева. Чтобы добиться нужного результата, он сказал музыкантам: — Представьте себе: коммунальная кухня, стоит восемь столов, восемь примусов, каждый скребет на своем столе, никто не слушает друг друга, стоит страшный шум. И вдруг кто-то снизу кричит: «Лососину дают!» Тут все всё бросают и кидаются вниз, в магазин… Посмеявшись, вернулись к репетиции, и когда заиграли снова и дошли до нужного места, Ростропович крикнул в паузе: — Лососина! И, действительно, музыканты «рванули» за ней необыкновенно эффектно… «Еще не все умерли…» Коллега Ростроповича, занимавшая ответственный пост в консерватории, обратилась к нему как к зав. кафедрой виолончели с просьбой: «Мстислав Леопольдович, нельзя ли и мне преподавать на кафедре, получить сольный класс?» Ростропович отвел ее в сторону и громким шепотом сказал: «Лапочка, еще не все умерли, кто тебя слышал». Прошли годы, эта дама решила провести мастер-класс в Париже, а Ростропович пришел и записался первым в список на класс. Она, конечно, узнала об этом и не рискнула приехать. «Она мужского рода!..» — Мстислав Леопольдович, почему вы выбрали в свое время виолончель? — спросили как-то у Ростроповича. — Потому что я ее полюбил, как женщину. Только много лет спустя я узнал, что во французском языке слово «виолончель» — мужского рода. Я был потрясен! Если бы я об этом узнал, когда приобщался к музыке, то неизвестно, какой бы инструмент я выбрал… Как Ростропович изобразил «умирающего лебедя» Однажды мы рассматривали его (Мстислава Ростроповича — прим. «Избранного») юбилейный альбом с многочисленными фотографиями. И вдруг внимание Славы привлек один редкий снимок, где он в костюме классической балерины играет на виолончели. «О! — воскликнул он, невероятно возбудившись, — эту историю я должен рассказать во всех подробностях». И рассказал с огромным вдохновением, сладострастно смакуя каждую деталь: — В то время я был главным дирижером Вашингтонского оркестра. Мы очень дружили со скрипачом Айзеком Стерном и флейтистом Жан-Пьером Рампалем. Дружили втроем и всегда играли друг у друга на юбилеях... Оба они играли, кстати, и на моем 60-летии в 1987 году в Кеннеди-центре... И вот однажды — дело было в 1990 году — мне позвонили в Вашингтон и сказали: «Мы будем праздновать 70-летие Айзека Стерна в Сан-Франциско, потому что он там родился. Это будет в парке, на открытой площадке. Мы просим вас приехать». И тут мне сразу пришла в голову одна идея. Я им сказал: «Приеду только при условии, если никто не будет знать, что я там буду. Никто не должен об этом знать! Никому не сообщайте! И чтоб в программе концерта меня тоже не было. Скажите, что я занят. А вам я сообщу, каким самолетом прилечу. Мне нужна будет отдельная машина, чтобы я остановился в ДРУГОМ ОТЕЛЕ. Чтобы никто не знал, где я остановился. И последнее, что я прошу сделать: пришлите мне из оперного театра Сан-Франциско портниху и сапожника, который делает балетные туфли, чтобы снять мерку с моей ноги... Если вы на эти условия пойдете — я приеду, не пойдете — не приеду». И они прислали! Сапожник, конечно, поражался размером моей ноги по сравнению с ножками балерин. Но вполне справился, сделав мне пуанты 43-го размера... Портниху я попросил сшить балетную пачку моего размера и блузку, а еще заказал трико и диадему на голову. Организаторам я сказал, что приеду в Сан-Франциско заранее, приду за пять часов до начала концерта и мне будет нужна отдельная комната и театральные гримеры. Я буду там одеваться и гримироваться, но никто об этом не должен знать. Все так и произошло. Никто не знал о моем приезде. Я пришел за пять часов до концерта, закрылся в отдельной комнате, и меня стали одевать и гримировать. Когда я понял, что они все сделали идеально, я надел пуанты и — уже перед самым концертом — пошел в общественную женскую уборную. Мне нужно было посмотреть на реакцию дам. И вот я вошел, а женщины продолжали заниматься тем, чем они всегда занимаются в уборных, — известно чем... Единственное, что я позволил себе там сделать: подойти к зеркалу и поправить диадему. Долго я там не находился, чтобы не заметили мой 43-й размер тапочек, каких у балерин не бывает. Словом, я оттуда ушел, и никто меня не узнал... Дальше... Мне предстояло играть на виолончели «Умирающего лебедя» Сен-Санса. Почему? Потому что в программе был «Карнавал животных» с этим номером в сюите. А самый знаменитый американский актер Грегори Пек должен был читать некий новый текст, не соответствующий тексту Сен-Санса. Потому что они сочинили «юбилейный» текст из жизни Айзека Стерна. Словом, Грегори должен был читать, а Сан-Францисский оркестр исполнять «Карнавал животных» Сен-Санса, номер за номером. А мне нужно было играть на виолончели «Лебедя» после такого примерно текста: «Вот Айзек Стерн однажды встретил замечательную женщину, которая напоминала ему лебедя... Это была его будущая жена Вера Стерн»... (А жена Вера в это время сидела вместе с юбиляром — там, на лужайке, где огромное количество людей было вокруг)... Далее следовал текст: «И он увидел этого белого лебедя.... И он в него влюбился... И соединился с ним на всю жизнь»... Вот в это время я и должен был вступать с «Умирающим лебедем»... Но как мне выйти на сцену? Я придумал — как... Во-первых, нужно, чтобы на сцене уже была виолончель и не было ее владельца-концертмейстера. Поэтому я договорился с концертмейстером группы виолончелей, что уже в самом начале концерта он сделает вид, что ему плохо! Он должен схватиться за живот, оставить виолончель на кресле и буквально «уползти» за кулисы. И он это сделал блестяще! Потому что сразу три доктора из публики побежали ему помогать! А оркестр, между прочим, ничего не знал о моем замысле... Дальше мне нужно было договориться с пианистом. Ведь он играет на рояле вступление к «Умирающему лебедю», а оркестр будет молчать (как и положено). Я сказал пианисту: «Ты начнешь играть на рояле вступление — эти медленные арпеджио „та-ра-ри-ра“, „та-ра-ри-ра“, „та-ра-ри-ра“, все одно и то же — и так будешь играть бесконечно долго, может быть, даже полчаса»... Вот тут я и выплываю на пуантах, спиной к публике, плавно взмахивая руками, a la Майя Плисецкая... А надо сказать, я еще попросил поставить в углу сцены ящик с канифолью... И вот я доплываю до этого ящика и вступаю в него ногами, чтобы «поканифолиться»... Причем никто почему-то не смеется. Пока!.. Только оркестранты ошалели, потому что подумали: «Может, это его, Айзека Стерна, подруга, старая балерина какая-нибудь. Ему ведь 70, а ей, может быть, 65... И она пришла его таким образом поздравить»... Mstislav Тем временем я дошел-доплыл до виолончели... А пианист на рояле все продолжает занудно играть вступление: «та-ра-ри-ра», «та-ра-ри-ра» — уже полчаса играет... И вот я, наконец, сел за виолончель на место концертмейстера, расставил ноги, как положено, и начал играть «Лебедя». А пианиста предупредил: когда я сыграю два такта начальной мелодии до того, как изменится гармония, — ты продолжай себе играть на тонике. И вот я сыграл эти первые два такта на виолончели и... остановился. Взял смычок и опять пошел к ящику с канифолью, и поканифолил смычок и подул на него... И вот тут раздался смех!.. Наконец-то дошло... Разумеется, я все-таки сыграл «Умирающего лебедя» до конца. И должен сказать, я редко имел такую овацию, какую получил в тот вечер. Но Айзек на меня обиделся. Почему? Вера Стерн мне сказала, что он так хохотал, что... обмочился. Это, во-первых. А во-вторых, на следующий день в «Нью-Йорк Таймс» и других газетах не было портретов Айзека, а были только мои фотографии. Mstislav Словом, получилось так, что я у него нечаянно отнял популярность. Конечно, ему было обидно: 70 лет исполнилось ему, и не его портрет повсюду, а мой — в образе «Умирающего лебедя»... Величайший академический музыкант прошлого века Мстислав Ростропович не только имел уникальный исполнительский талант, но и был человеком весьма принципиальным. Он не побоялся выступить против тоталитарной системы Советского Союза, за это и был выслан из страны, а также лишен гражданства. За границей Мстислав Леопольдович стал фигурой мирового масштаба, заняв одно из самых значимых мест в мире музыки. 5 баек Мстислава Ростроповича Экзамен Студент консерватории Слава Ростропович, после победы во Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей, был переведен со второго курса сразу на пятый. Кроме этого, его ещё выдвинули кандидатом для занесения на Доску почета. Но для успешного окончания консерватории Ростроповичу нужно ещё было сдать государственный экзамен по истории коммунистической партии. Слава утешал преподавателей: — Не волнуйтесь. Я зайду в комиссию, сделаю шаг вперед, два шага назад и спрошу: «Что делать?» Представьте себе… Как-то репетируя с оркестром сюиту, где была очень простая и печальная мелодия у виолончелей, Ростропович никак не мог добиться от музыкантов нужного звучания… — Представьте, что эту мелодию играет любитель, допустим доктор, который вернулся после трудного рабочего дня домой, — сказал оркестрантам Ростропович. — Он поставил десять клизм, осмотрел восемь задних проходов и ему сейчас хочется отдохнуть. Он сидит и играет на виолончели страшно фальшиво, но получает от этого огромное удовольствие… Вот и вы, дорогие товарищи, играете столь же фальшиво, но с той разницей, что на ваших лицах удовольствия не видно… «Лососина!» Мстислав Ростропович репетировал с оркестром Пятую симфонию Прокофьева. Чтобы добиться нужного результата, он сказал музыкантам: — Представьте себе: коммунальная кухня, стоит восемь столов, восемь примусов, каждый скребет на своем столе, никто не слушает друг друга, стоит страшный шум. И вдруг кто-то снизу кричит: «Лососину дают!» Тут все всё бросают и кидаются вниз, в магазин… Посмеявшись, вернулись к репетиции, и когда заиграли снова и дошли до нужного места, Ростропович крикнул в паузе: — Лососина! И, действительно, музыканты «рванули» за ней необыкновенно эффектно… «Еще не все умерли…» Коллега Ростроповича, занимавшая ответственный пост в консерватории, обратилась к нему как к зав. кафедрой виолончели с просьбой: «Мстислав Леопольдович, нельзя ли и мне преподавать на кафедре, получить сольный класс?» Ростропович отвел ее в сторону и громким шепотом сказал: «Лапочка, еще не все умерли, кто тебя слышал». Прошли годы, эта дама решила провести мастер-класс в Париже, а Ростропович пришел и записался первым в список на класс. Она, конечно, узнала об этом и не рискнула приехать. «Она мужского рода!..» — Мстислав Леопольдович, почему вы выбрали в свое время виолончель? — спросили как-то у Ростроповича. — Потому что я ее полюбил, как женщину. Только много лет спустя я узнал, что во французском языке слово «виолончель» — мужского рода. Я был потрясен! Если бы я об этом узнал, когда приобщался к музыке, то неизвестно, какой бы инструмент я выбрал… Как Ростропович изобразил «умирающего лебедя» Однажды мы рассматривали его (Мстислава Ростроповича — прим. «Избранного») юбилейный альбом с многочисленными фотографиями. И вдруг внимание Славы привлек один редкий снимок, где он в костюме классической балерины играет на виолончели. «О! — воскликнул он, невероятно возбудившись, — эту историю я должен рассказать во всех подробностях». И рассказал с огромным вдохновением, сладострастно смакуя каждую деталь: — В то время я был главным дирижером Вашингтонского оркестра. Мы очень дружили со скрипачом Айзеком Стерном и флейтистом Жан-Пьером Рампалем. Дружили втроем и всегда играли друг у друга на юбилеях... Оба они играли, кстати, и на моем 60-летии в 1987 году в Кеннеди-центре... И вот однажды — дело было в 1990 году — мне позвонили в Вашингтон и сказали: «Мы будем праздновать 70-летие Айзека Стерна в Сан-Франциско, потому что он там родился. Это будет в парке, на открытой площадке. Мы просим вас приехать». И тут мне сразу пришла в голову одна идея. Я им сказал: «Приеду только при условии, если никто не будет знать, что я там буду. Никто не должен об этом знать! Никому не сообщайте! И чтоб в программе концерта меня тоже не было. Скажите, что я занят. А вам я сообщу, каким самолетом прилечу. Мне нужна будет отдельная машина, чтобы я остановился в ДРУГОМ ОТЕЛЕ. Чтобы никто не знал, где я остановился. И последнее, что я прошу сделать: пришлите мне из оперного театра Сан-Франциско портниху и сапожника, который делает балетные туфли, чтобы снять мерку с моей ноги... Если вы на эти условия пойдете — я приеду, не пойдете — не приеду». И они прислали! Сапожник, конечно, поражался размером моей ноги по сравнению с ножками балерин. Но вполне справился, сделав мне пуанты 43-го размера... Портниху я попросил сшить балетную пачку моего размера и блузку, а еще заказал трико и диадему на голову. Организаторам я сказал, что приеду в Сан-Франциско заранее, приду за пять часов до начала концерта и мне будет нужна отдельная комната и театральные гримеры. Я буду там одеваться и гримироваться, но никто об этом не должен знать. Все так и произошло. Никто не знал о моем приезде. Я пришел за пять часов до концерта, закрылся в отдельной комнате, и меня стали одевать и гримировать. Когда я понял, что они все сделали идеально, я надел пуанты и — уже перед самым концертом — пошел в общественную женскую уборную. Мне нужно было посмотреть на реакцию дам. И вот я вошел, а женщины продолжали заниматься тем, чем они всегда занимаются в уборных, — известно чем... Единственное, что я позволил себе там сделать: подойти к зеркалу и поправить диадему. Долго я там не находился, чтобы не заметили мой 43-й размер тапочек, каких у балерин не бывает. Словом, я оттуда ушел, и никто меня не узнал... Дальше... Мне предстояло играть на виолончели «Умирающего лебедя» Сен-Санса. Почему? Потому что в программе был «Карнавал животных» с этим номером в сюите. А самый знаменитый американский актер Грегори Пек должен был читать некий новый текст, не соответствующий тексту Сен-Санса. Потому что они сочинили «юбилейный» текст из жизни Айзека Стерна. Словом, Грегори должен был читать, а Сан-Францисский оркестр исполнять «Карнавал животных» Сен-Санса, номер за номером. А мне нужно было играть на виолончели «Лебедя» после такого примерно текста: «Вот Айзек Стерн однажды встретил замечательную женщину, которая напоминала ему лебедя... Это была его будущая жена Вера Стерн»... (А жена Вера в это время сидела вместе с юбиляром — там, на лужайке, где огромное количество людей было вокруг)... Далее следовал текст: «И он увидел этого белого лебедя.... И он в него влюбился... И соединился с ним на всю жизнь»... Вот в это время я и должен был вступать с «Умирающим лебедем»... Но как мне выйти на сцену? Я придумал — как... Во-первых, нужно, чтобы на сцене уже была виолончель и не было ее владельца-концертмейстера. Поэтому я договорился с концертмейстером группы виолончелей, что уже в самом начале концерта он сделает вид, что ему плохо! Он должен схватиться за живот, оставить виолончель на кресле и буквально «уползти» за кулисы. И он это сделал блестяще! Потому что сразу три доктора из публики побежали ему помогать! А оркестр, между прочим, ничего не знал о моем замысле... Дальше мне нужно было договориться с пианистом. Ведь он играет на рояле вступление к «Умирающему лебедю», а оркестр будет молчать (как и положено). Я сказал пианисту: «Ты начнешь играть на рояле вступление — эти медленные арпеджио „та-ра-ри-ра“, „та-ра-ри-ра“, „та-ра-ри-ра“, все одно и то же — и так будешь играть бесконечно долго, может быть, даже полчаса»... Вот тут я и выплываю на пуантах, спиной к публике, плавно взмахивая руками, a la Майя Плисецкая... А надо сказать, я еще попросил поставить в углу сцены ящик с канифолью... И вот я доплываю до этого ящика и вступаю в него ногами, чтобы «поканифолиться»... Причем никто почему-то не смеется. Пока!.. Только оркестранты ошалели, потому что подумали: «Может, это его, Айзека Стерна, подруга, старая балерина какая-нибудь. Ему ведь 70, а ей, может быть, 65... И она пришла его таким образом поздравить»... Mstislav Тем временем я дошел-доплыл до виолончели... А пианист на рояле все продолжает занудно играть вступление: «та-ра-ри-ра», «та-ра-ри-ра» — уже полчаса играет... И вот я, наконец, сел за виолончель на место концертмейстера, расставил ноги, как положено, и начал играть «Лебедя». А пианиста предупредил: когда я сыграю два такта начальной мелодии до того, как изменится гармония, — ты продолжай себе играть на тонике. И вот я сыграл эти первые два такта на виолончели и... остановился. Взял смычок и опять пошел к ящику с канифолью, и поканифолил смычок и подул на него... И вот тут раздался смех!.. Наконец-то дошло... Разумеется, я все-таки сыграл «Умирающего лебедя» до конца. И должен сказать, я редко имел такую овацию, какую получил в тот вечер. Но Айзек на меня обиделся. Почему? Вера Стерн мне сказала, что он так хохотал, что... обмочился. Это, во-первых. А во-вторых, на следующий день в «Нью-Йорк Таймс» и других газетах не было портретов Айзека, а были только мои фотографии. Mstislav Словом, получилось так, что я у него нечаянно отнял популярность. Конечно, ему было обидно: 70 лет исполнилось ему, и не его портрет повсюду, а мой — в образе «Умирающего лебедя»... | |
|
| |
| Всего комментариев: 0 | |
