Рассказ о Рахели Фридман всколыхнул воспоминания читательницы «Секрета» Доры Лойфман из Нетивота. Она прислала письмо – исповедь: о своем детстве, кусочке довоенной юности и тяжелых испытаниях, которые она и ее семья прошли в годы ВОВ, в Бершадском гетто.

Письмо первое. Разбитые мечты

- Родилась я в Бершади, небольшом украинском городке на Винничине. Мне едва исполнилось 2 года, совсем молодым (28 лет) умер папа. Для нашей семьи настали трудные времена. Мама работала от темна до темна, а я большую часть времени проводила у дяди, маминого брата. Его дочка Роза была моей ровесницей, и, когда мы немного подросли, нас учительница так хорошо подготовила к школе, что нас приняли во второй класс. С детства я мечтала стать учительницей, и мечта осуществилась. В 1941 году окончила институт и получила направление в Измаильскую область. Какие были грандиозные планы, как горда я была, что буду сеять разумное, доброе, вечное. С каким волнение, ожиданием чуда входила в пятые и седьмые классы, с каким вдохновением читала Пушкина, Некрасова… Но черное воскресенье 22 июня 1941 года разбило вдребезги мечты и нашу молодость. Уже 23 июня в нашем институте срочно открылись курсы медицинских сестер… 27 июля бомбили Винницу. Здание железнодорожного вокзала, электростанция, многоэтажки превратились в руины. Наутро, как была, в сарафане и комнатных тапочках, добралась до вокзала. Страшное зрелище – огромное пепелище потрясло. В груде обломков камней, черных деревянных головешек, стоял красавец – город в горе и скорби. На восток шли санитарные поезда. Плакала, умоляла, просилась доехать до станции Рудница. Кое-как доехала туда, потом по узкоколейке – до Бершади.
Жили мы возле сахарного завода. Оборудование, вся техника и население были эвакуированы. А мама и отчим ждали меня, их не покидала надежда, что доберусь. И когда мы, наконец, встретились, свой нехитрый скарб погрузили в бричку, которую отчим выпросил у начальства завода. Старая лошаденка везла нас на восток. Ночевали под открытым небом. Такое яркое воспоминание – я не выпускала из рук голубой чайник и на остановках наполняла его водой. Далеко не уехали. Проскочили Варваровку, Тригубы, а в Секретарке местные жители ночью отобрали лошадь и бричку. Пошли пешком, наткнулись на немцев. Они нас основательно прощупали, не нашли ничего подозрительного и приказали идти «нах хаузе» (домой). До Бершади добрались поздней осенью. Множество беженцев – из Бесарабии, Черновцов, северной Буковины, Польши, и мы ютились по 30 человек в маленьких полуразрушенных домишках, брошенных эвакуированными. В ноябре немцы обнесли колючей проволокой место нашего обитания. Так возникло Бершадское гетто. Вечером запретили зажигать свет. Холод сковывал тела стариков и детей. Ломали столы, стулья, снимали полы, чтобы чуть-чуть отогреться, сварить пару мерзлых картофелин и вскипятить воду.
Мне исполнилось 19 лет, и я получила «аусвайс» - пропуск на работу. Ослушаться не могла… Тех, кто не подчинялся, догоняла резиновая плетка по спине, по рукам, по ногам. Немцы и полицаи придумали для себя развлечение – бросали в лицо, на голову сырые яйца и ржали, как лошади, глядя, как масса стекает по телу.
…Пишу обо всем этом и думаю: как переплетены во времени далекие ужасы военных лет и близкая гавань Земли Обетованной, радость возвращения домой в Израиль в 1990 году с детьми и внуками.

Письмо второе. Бершадское гетто.

Давно закончилась война, закончился век, начался новый, а я все вижу в снах это страшное гетто. Берегу свои воспоминания для сегодняшнего и завтрашнего поколения о грозном, черном былом, которое не должно повториться.
Останутся учебники истории, кинофильмы, документальные ленты, дневники, стихи, песни, симфонии, фотографии и картины…Чтобы помнили, чтобы берегли, как святыню, чтобы несли в новую жизнь все самое светлое: цветы, звонкий смех, радости любви м материнства.
…Опять окунаюсь в черный колодец былого. С человеческих рук срывали кольца. Иногда отрубали украшения вместе с пальцами, чтобы быстрее завладеть сережками отрывали мочки ушей. Подросток Данилка, шустрый пацаненок, вышел из гетто в запрещенную зону улицы, чтобы продать спички и пару пачек сигарет. На его беду в это время проезжал комендант Дженералу. Он резко остановил мотоцикл, приказал Данилке вытянуть перед собой руки, обвязал их крепко-накрепко железной цепью, а второй конец цепи привязал к заднему колесу. Рванул с места и объехал вокруг местечка. Подбородок мальчика стучал об колесо, тело волочилось по земле. Даня истекал кровью, уже не мог кричать, только хрипел. Зверь Дженералу отвязал почти безжизненное тело и бросил на тротуар. Два месяца родные выхаживали мальчика. Все цепенели от ужаса, когда подъезжал комендант. А я, запомнив на всю жизнь это истязание, уже будучи взрослой, после войны, вздрагивала от страха от звука мотоцикла.

Письмо 3. Тревожные сны памяти

Часто в тревожные сны мои приходит девушка Анюта. Жила она в селе Терновка Винницкой области. В дом ворвались каратели и начали массовое истребление населения. На глазах Анюты ночью произошла страшная трагедия – расстрел матери и отца. Девушка будто тронулась умом. Она рвала на себе ночную сорочку и кричала:
- Я какаю! Я какаю!
Брезгливый немец протянул по ее спине нагайкой и завизжал:
- Век! Век!
Анюта бросилась бежать, очутилась у реки, прыгнула в холодную воду. Она увидела лодку, а в ней человека, начала молить о спасении. Лодочник переправил ее на другой берег. Там хозяйничали румыны. Она была среди своих, но опять в гетто, на подмандатной румынам территории. Но и в горе иногда просачиваются капли счастья. Ее полюбил синеокий Шлойма, шапочник. Сероглазая, с толстой косой цвета спелой пшеницы девушка, и высокий красавец с черной как смоль шевелюрой. Юность взяла свое, их любовь расцвела в гетто среди несчастных узников, в холоде и голоде. Но снова налетели каратели, а с ними тот, кто убил родителей девушки. Он ее узнал:
- Ах, вот ты где, пташечка!
Полуголую Анюту вывели во двор, отрезали ей груди, а ее любимого расстреляли, вдоволь наиздевавшись.
Анюта умерла 7 марта 1944 года, за неделю до освобождения от немцев.
В этот день были убиты еще 146 узников гетто, в том числе и мой любимый дядя, 33 – летний Нойка (Наум Брейтман). Ему выкололи глаза перед расстрелом. Это был высококультурный, мудрый и высоконравственный человек. 14 марта 1944 года пришли воины Красной Армии. Природа лютовала. Зима затянулась, метели вьюжили, а люди из гетто были разуты и босы. Косила их еще эпидемия сыпного тифа. Ежедневно хоронили по несколько сотен человек. Их складывали штабелями на улице, как поленья дров. Голые тела мертвецов увозили на санях, по снегу тянулись свисающие заледенелые ноги и руки.
На всю жизнь запомнилась песня, сочиненная узниками гетто. Она и сейчас гуляет по Украине, а я и мои друзья по неволе довезли ее до Израиля. В ней говорилось о портном, его жене и двенадцатилетней дочурке Песеле, их кровиночке, ясном солнышке. Жили они в Бесарабии, а, когда на их землю ступили немцы, ушли они в лес под Касауцами. Неделю бесновался проливной дождь. Они брели по мокрой траве, мечтая о тепле. Заболела жена портного. Она металась в горячке, не могла подняться. Их обнаружили немецкие слдаты. Они пристрелили несчастную больную женщину. Обезумевший от горя муж, оставил ее лежать на траве. Отныне вся его жизнь была в Песеле. Истощенные, измученные долгой дорогой, дошли они до Украины. Кое-как нашли место для ночлега. И тут их настигли каратели. Трое верзил с автоматами ворвались в жилище, схватили Песеле и начали глумиться над ней. Отец вырвал кричащую девочку из их рук, но сил не было, чтобы справиться с тремя вооруженными бандитами. И тогда отец схватил портняжные ножницы и вонзил их прямо в сердце своей любимицы, с проклятьем взывая к Богу, повторяя в безумии:
- Доченька! Песеле! Я спас тебя от позора и муки.
Седой безумец брел по безлюдному местечку, разговаривая сам с собой. Жестокую правду люди, как легенду, передавали из уст в уста, и легенда стала песней.
- Мэрдэр шмуцикэ, нейн! Их кригт зи ништ! Сэ тур нит зайн готс натур фарфлект! Ин дем Песеле инге эрцале от ди шнайдереше Шер тиф гештешкт. Ин дем штейтеле фун Украине и мишингер гейт дорт арим, вайсе Ур ви шней, ойген писте цвей, эр рэт унрэт, нор мит зих алейн.
(Над нею не будут глумиться, нет! Я не позволю. Это не должно быть позволено Богом. В юном сердечке Песеле- портняжные ножницы. По маленькому украинскому местечку идет безумец. Волосы белы, как снег,глазницы пустые. Он говорит и говорит, только сам с собой.)
В короткой песне – трагедия человеческой жизни, всего еврейства, терзаемого веками за все, чем наделили наш народ природа и Боги: за ум, за красоту, за терпение, и волю, неисчерпаемые силы.
…Здесь, в Израиле, в 1997 году собрались выжившие узники Бершадского гетто. Процитирую Роберта Рождественского: «Голос победы не знает цены, это триумф, триумф седины!»
Поседевшие, постаревшие, мы рыдали, заново переживая в воспоминаниях пережитое, плакали и от радости встречи.
Мы пели о Песеле, другие военные песни и говорили о солнечной красавице – стране, в которой живем. Прошло еще 10 лет. Нас осталось в живых пару человек. Да хранит Господь детей, внуков наших и правнуков, весь народ наш. Мира и покоя нашей земле!»

Дора Лойфман, узница Бершадского гетто

Литературная обработка Ады Ничпальской
PS : Дора! Вы 30 марта отметили свое 85 – летие. Как желают евреи – до 120! Спасибо за горькую исповедь памяти.